Бэлла Шапиро, Денис Ляпин
Россия в шубе. Русский мех. История, национальная идентичность и культурный статус
Предисловие
Мех как русская мифологема
Бескрайние просторы, суровая зима и, конечно же, шуба… Арсенал стереотипов о России невозможно представить без одежды из меха, которая как будто служит идеальным материальным воплощением русской идентичности. Так ли это? Как складывалась мифологема о тесной связи русской материальной культуры и традиций употребления меха? Какую роль играет мех в истории русской моды и каковы перспективы его использования? Эти и другие вопросы обсуждаются на страницах предлагаемой читателю книги.
О том, что на Руси все ходят в мехах, культурная Ойкумена знала со времен первых контактов с русскими. Любовь русских к меховой одежде стала общим местом рассуждений о специфике русской моды на протяжении всей ее истории.
Для внешних наблюдателей русская мода состояла из малообъяснимых и потому волнующих противоречий: здесь «…дамы в манто из соболей огромной ценности… Бок о бок к ним толпа крестьян в долгополых овчинных тулупах… Я признаюсь, что Невский проспект – одна из самых интересных улиц, где я бродил когда-либо», – такой увидел русскую столицу специальный корреспондент газеты The Daily Telegraph, побывавший на бракосочетании одного из цесаревичей. «Санкт-Петербург, эта странная столица», – продолжал он, описывая его как город контрастов, где крайности сосуществуют, смешиваясь и соприкасаясь[1].
Мифологема русского меха стала общим местом романтизированного «сказания о России», где баснословная стоимость обсуждаемой вещи как объекта желания не препятствовала мечте, а, наоборот, подстегивала воображение, «намагниченное чужим интересом, завистью и ревностью»[2]. Именно на этой характерной особенности статусного потребления основан затейливый сюжет «Русских соболей» О. Генри, где главный герой, обитатель одного из самых неприглядных кварталов Манхэттена, обладая якобы «русскими» соболями, жаждет роста собственной социальной значимости, пользуясь тем, что его ближайшему окружению «…еще никогда не доводилось видеть подлинных русских соболей (но они, безусловно, о них слышали! – Б. Ш., Д. Л.). Весть о них облетела квартал, и все окна и двери мгновенно обросли гроздьями голов… По улицам разносились восторженные „ахи“ и „охи“, и баснословная сумма, уплаченная за соболя, передаваясь из уст в уста, неуклонно росла»[3].
Хорошо известно, что любое одеяние человека является своеобразной витриной – системой знаков, средством коммуникации. Сугубо функционального прочтения этого языка, конечно же, недостаточно для его понимания.
«Меховой язык» особенно интересен для исследователя, поскольку мех представляет собой часть костюма – одной из древнейших символических систем, выраженных в материальной культуре[4]. Одежда из меха (меховой шкуры) – самая древняя и самая традиционная из единственно возможной (конечно же, в досинтетическую эру) для изготовления одежды триады «мех/кожа – войлок – текстиль»[5].
Обрабатывать меховую шкуру человек научился намного раньше, чем прясть и ткать. Можно предполагать, что сознательное использование меховой шкуры было известно уже в раннеашельской культуре (ранний палеолит). Более достоверные сведения относятся к времени позднего мустье (средний палеолит) и верхнему палеолиту, когда живший в условиях ледникового климата Homo neanderthalensis утеплял (завесами – ветровыми заслонами) и украшал себя, свое жилище и своих богов[6] (ритуально-магическое «оживление» образа) меховыми шкурами[7]. Именно ритуал оказался чревом, из которого вышло неисчислимое множество форм и феноменов культуры («культура родилась из культа; истоки ее сакральны»[8]).
Главнейшим видом охоты в это время был промысел крупных млекопитающих (мамонта, шерстистого носорога, пещерного медведя, бизона, зубра, дикой лошади, кулана, северного оленя и других[9]) с достаточно толстой, трудной для выделки кожевой тканью и густым косматым мехом. Такие шкуры использовались в несшитом виде: их просто оборачивали вокруг тела или набрасывали на плечи, на голову. Вероятно, уже тогда пушной промысел (в узкопрофессиональном смысле пушниной называют шкуры диких зверей, добытых охотничьим промыслом или специальным разведением; мехом – шкуры сельскохозяйственных и домашних животных. В более широком, обывательском смысле – и в этой книге тоже – понятие «мех» чаще всего не несет этого смысла, сближаясь с понятием «пушнина») начал отделяться от промысла пищи: очевидно, что на леопарда, пещерного льва, барса, волка, лисицу, росомаху, песца охотились не для получения мяса[10].
Технологические достижения мустьерской культуры были адаптированы и развиты культурой ориньяк, когда наступил максимум последней волны сильного похолодания и климат стал близок к современному арктическому[11]. Суровые условия оледенения потребовали высокой степени приспособления к ним и интенсивного усложнения материальной культуры. Со временем роль доминирующих объектов охоты получили представленные массово средние и мелкие животные (лисы, песцы, зайцы, волки) с более податливой для обработки кожей. Сначала несшитые, а затем и сшитые в штаны и туники шкуры плотно фиксировались на теле с помощью импровизированной перевязи или пояса, сберегая тепло. Простейшая шитая меховая одежда известна не позднее 20 тысяч лет до н. э. В эпоху неолита появляется пушная охота на соболя и бобра, которая будет развита в специализированный промысел в эпоху бронзы[12].
Очевидно, что уже в то далекое время оформились, пусть только в основных чертах, три основных направления бытования меха и меховой одежды. Первое, самое очевидное – как практическое приспособление к природным условиям, для защиты от непогоды, благодаря носкости меха и его теплозащитным свойствам. Но климат не был тем единственным и исключительным фактором, благодаря которому культура ношения меха сформировалась в том виде, в каком мы ее знаем. История знает многочисленные примеры бытования меховой одежды в случаях, которые никак не могут быть объяснены климатической необходимостью. В этом случае мех выступает либо как часть сакрального мира (например, магическая, а не практическая защита хозяина) либо как атрибут роскоши и успеха, когда более важны не утилитарные, а эстетические качества меха, его блеск и густота, мягкость, неповторимая и разнообразная фактура, уникальные тактильные ощущения, которые дает его осязание. А главное – его труднодоступность и дороговизна.
Тысячи лет мех служил людям, но эти основные моменты неизменно сохранялись, переходя в область традиции. Наблюдая динамику «меховой традиции» в максимально длительной исторической перспективе, можно сказать, что ее становление было связано не только с разнообразием первоначального сырья (известная древнейшая базовая выкройка наплечной одежды предназначалась для кроя из шкуры медведя[13]), но и с технологическим уровнем развития общества: вместе с ним развивалась и технология обработки меховой шкуры и изготовления одежды из меха. В XII – XIV веках появляется меховая одежда, более или менее точно повторяющая контуры человеческого тела. К этому же времени относятся первые известные нам сегодня русские шубы – Ивана Калиты (1328) и Кирилла Белозерского (1380–1390-е). Уникальные условия России – холодный климат на большей ее части и богатейшие ресурсы животного мира – способствовали формированию огромного и емкого рынка самых разнообразных меховых товаров. Но главной героиней русской истории меха, безусловно, нужно назвать шубу как культурный феномен – явление, которое уже давно не вписывается в отведенные для «просто одежды» рамки.
Особый культурный статус получила золотная шуба, собравшая воедино «мягкое золото» (то есть собственно мех), золотные ткани (атлас, бархат, тафта и камка, аксамит) и золотой металлический декор (пуговицы)[14]. В отличие от других золотых предметов – кубков, денежных выдач и прочих предметов роскошного быта – она выступала и средством формирования облика ее носителя, и частью этого облика, определенным визуальным кодом, указывающим на особый статус ее обладателя. Такие шубы были драгоценными не только в прямом смысле, но и в переносном, поскольку одновременно служили и олицетворением материальной состоятельности, принадлежности к элитарной культуре, и свидетельством близости к власти.
«Костюм есть наглядная форма человека», – утверждал романист и романтик XIX столетия Теофиль Готье (1858)[15]. «История одежды… это просто история человечества», – продолжил диалог спустя столетие, смотря на вопрос еще шире, литератор, искусствовед и историк костюма Рудольф Броби-Йохансен (1968)[16]. При таком
