Пролог
— Ну здравствуй, Александровна, — я запираю дверь в аудиторию, скрывая нас от посторонних глаз и двигаюсь на ту, что меня с ума вот уже почти год сводит.
Как ни старался, как ни пытался вытравить эту заразу из своего воспаленного мозга, так и не смог забыть. И что в тебе такого особенного, почему от одного лишь твоего вида, от запаха неповторимого, я дурею, с ума схожу, теряю разум? Это, сука, ненормально. Надо же, почти год прошел, а я все еще ею болен и как ни доказывал себе обратное, так и не смог доказать.
Она буравит меня своими синими омутами, с ума сводит, с тормозов срывает. И взгляд ее, страхом наполненный, меня убивает просто. Ну чего ты испугалась малышка? Разве я хоть раз тебя обидел? Разве позволил себе причинить тебе боль? А ты позволила. Растоптала практически, уничтожила. Я же не жил, не дышал без тебя, оказывается. Не жизнь это была, суррогат какой-то.
— Как жизнь супружеская? Счастлива?
Она молчит, продолжает таранить меня взглядом, и пятится медленно к доске. Смотрит на меня, словно я приведение. Нет, Александровна, я вполне реален и очень серьезно настроен.
И сейчас я отчетливо понимаю, что мне в общем-то плевать на ее замужество, что не задевает оно меня совсем, потому что Александровна моя, и муж мне точно не помеха. И плевать, что она там себе надумала, плевать абсолютно. Я ее заберу, у мужа заберу, да у кого угодно, хоть у самого Дьявола.
— Ну чего ты молчишь? Счастлива, спрашиваю?
Ей больше некуда отступать, она упирается в стену за спиной, крутит головой в поисках… да черт его знает, может выхода, а может чего-нибудь тяжелого.
— Егор, прекрати, пожалуйста, и открой немедленно дверь, — произносит она дрожащим голосом, понимая, что нет пути у нее для отступления, а я есть.
Подхожу ближе, ставлю руки по обеим сторонам от Александровны, нависаю над ней, вдыхая ее неповторимый фруктовый аромат, и реально дурею. Сука, как же я по ней, оказывается, скучал.
А она ладошками своими крохотными в мою грудь упирается, оттолкнуть пытается, словно у нее есть шанс сдвинуть с места гору вроде меня. Я улыбаюсь, смотрю на свою Александровну, она дышит часто, разомкнув такие соблазнительные губки, в которые хочется впиться поцелуем. Я помню, каково это, помню, как это — целовать ее, помню вкус ее губ, даже сейчас, спустя почти год, словно это вчера было.
Вселенная, кошка ты дранная, я свои слова обратно беру, потому что вновь встретить Александровну — это охренеть какой подарок. Не зря я все-таки бабулек через дорогу переводил, ох не зря.
— Егор…
Возвращение домой
Егор
—Черт, вот сидели бы себе в Чехии, нет, дернуло же тебя, — в который раз достаю Белого, хотя мне самому порядком хотелось домой. Европа — это не мое, дома комфортнее.
Белый отрывает взгляд от иллюминатора, поворачивается ко мне, усмехается криво, а я еще там, в Праге понял, что наше возвращение домой не будет тихим.
Он решил поиграть в долбанного восстановителя справедливости.
И мне не нравится его настрой, пока мы были в Праге, было спокойнее.
Снова делаю попытку убедить лучшего друга зарыть наконец топор войны и помириться с отцом в конце концов.
И даже на расстоянии слышу скрип его зубов. Да, папашка его проштрафился, история мутная получилась, Белый до сих пор винит отца в смерти матери. В чем конкретно он его обвиняет, мне неизвестно, желанием делиться Белый не горел, я не настаивал.
Такие вещи, порой, слишком личные. Смерть матери свалилась на него словно гром среди ясного неба, а у меня до сих пор в ушах звенит тот жуткий визг шин и удар, а потом гудки короткие. Даже сейчас, спустя почти год с момента аварии, я порой просыпаюсь в холодном поту. В тот день Белый потерял управление, несся на огромной скорости и вылетел на встречку. Тачка всмятку, Белый — переломанный.
—Такие вещи не прощаются.
Посадка получается жесткая, самолет шатает из стороны в сторону, привет родная земля. А вообще я рад возвращению домой.
Паспортный контроль проходим на удивление быстро, Белый ворчит что-то о дыре и жопе мира, тоже мне, аристократ долбанный нашелся. Сидел бы в Европе тогда и не рыпался.
Спустя некоторое время ожидания получаем свой багаж и топаем к выходу.
Белому бы выговориться, но нет же, в себе держит. Со смерти матери этой темы не касается, стороной обходит, я, наверное, сотню раз предлагал побыть жилеткой для соплей, но Белов — это Белов.
Он в очередной раз закрывает поднятую мною тему и отмахивается от меня, как от назойливой мухи, впрочем, именно ею я себя сейчас и чувствую. Ладно, видимо, придется следить, чтобы придурок не натворил глупостей. Лучший друг и нянька — комбо.
— Сам-то ты далеко от меня ушел? Не? Че, как оно было сбежать заграницу, когда приспичило? — рычит злобно, напоминая о моих собственных ошибках.
Я замираю. А вот это он зря. Белый резко останавливается, разворачивается на сто восемьдесят градусов. По глазам вижу, что он понимает: глупость сейчас сморозил. Сжимаю ладони в кулаки, до боли стискиваю челюсти. Не хочу вспоминать прошлое, не хочу вспоминать ее. До сих пор от самого себя тошно, как собака за ней, и че только нашел в этой… Чертова Александровна.
Ненавижу ее вспоминать, а вселенная, мать ее, то и дело мне воспоминания подкидывает ненужные и девок вокруг, так на Александровну похожих — тоже подкидывает. А она ведь, наверное, и не помнит меня даже, подумаешь, какой-то там мальчишка, с которым целовались пару раз, не по ее инициативе, а по «случайности» — по словам Александровны.
— Знаешь, Белый, я бы тебе вмазал по роже, но ты мне все-таки лучший друг. Ты бы свое бешенство утихомирил, хотя бы по отношению к другу, который тебе, как брат, — толкаю его в грудь и иду вперед, туда, где уже с табличкой в руках ожидают два амбала, судя по всему, посланные отцом Белого.
Я своих предков просил не встречать. Не принцесска, сам вполне способен добраться от аэропорта до дома. Мать и так наверняка Томару Васильевну и Оль с утра напрягла, пусть хоть водила не дергается.
Белый топает молча за мной. Понимает, что косанул. А не хер на друзей бросаться, особенно когда у тебя их почти нет.
Поправочка. Вообще нет! Кроме меня, естественно. Потому что мудак он конченный, и вообще пора прививку от бешенства делать, или что там делают, я не в курсе. Хотя, наверное, уже поздно. Неизлечимо.
— Рустам Александрович, — один из амбалов обращается к Белому, лицо охранника при этом выражает крайнюю степень доброжелательности и готовность услужить.
Евгением представляется.
Меня особо не замечает.
