Мирон Высота
Всего лишь быть
Весна 188.. года. Уездный город Селецк.
Коллежский регистратор Пафнутьев всем своим видом напоминал Миловидову пьяную мышь. Регистратор осоловело, но вместе с тем старательно таращил в пространство крохотные, красноватые глазки-бусинки. Выглядел при этом так словно только вот, едва-едва проснулся, но в случае чего тут же быстро спрячется. Да вот хоть бы и под кровать. При этом Пафнутьев беспрестанно икал, распространяя вокруг себя сивушное амбре. Дал же Бог помощника, посетовал в который уже раз следователь Миловидов и попытался сконцентрироваться на распростертом перед ним теле.
Как назло, в этот самый момент дьякон Яков Фомич громко крякнул, видать от избытка чувств и нервов, и тут же принялся размашисто креститься и шептать молитву. Голос у дьякона был бархатистый и тренированный. Слов не разобрать, но отвлекало страшно!
А Оськин, держатель ночлежки, в которой и случилось страшное преступление, на всякий случай тоже вздохнул, имело выражая одним этим вздохом уныние и желание услужить.
Миловидов и сам бы с удовольствием икал, крякал и вздыхал. Прямо перед ним, посреди неубранной, убогонькой комнаты на дощатом и не вполне чистом полу покоилось тело девицы. Абсолютно голое и совершенно мертвое.
— Опознал, Оськин? — спросил Миловидов.
— Яхонтова это, девица. Кажись.
— Вот и ступай. Если надо будет — позову. И вы, отец Яков, того самого. Ступайте. Вам-то чего здесь?
— Так отпевать же, — дьякон взмахнул широкими рукавами, как крыльями, словно какая-то огромная птица вроде грача или галки.
— Успеется, — поморщился Миловидов. — Пафнутьев, ну-ка давай-ка выведи всех, и сам там стой, не пускай никого.
Дышать в тесной комнатке было решительно нечем. А народ норовил втиснуться или хоть заглянуть. Слыхано ли дело — голая девица! Мертвая! Да уж, сложена девица Яхонтова идеально, было тут на что посмотреть. Выходило, правда, что уже не сама девица, а ее тело, в том смысле что труп. Миловидов к трупам привык, и не такое видали за годы безупречной службы. А вот голые девицы идеальной пропорции ему как-то не попадались. Дафна! Венера олимпийская! Черствый по природе и профессии Миловидов даже пожалел девицу Яхонтову и заодно себя. Вот в мире какая красота бывает, и ее сдушегубничали, не пощадили, не дали самой радоваться и других радовать.
Доктор Кливер из англичан, не пойми как занесенный в их уезд год назад и тут прижившийся, тоже все вздыхал да покряхтывал, склонившись над распростертым телом. Еще и приговаривал на своем, непонятном.
— Будьте добры изъясняться по-русски, — раздраженно попросил Миловидов.
Доктор выпрямился, тщательно оттер салфеткой лоб, выправил исключительно белоснежные манжеты (пижон иностранный, сплюнул в сердцах Миловидов) и сказал на чистом русском:
— Нет крови.
— Ну, что вы с этой кровью, голубчик. Вы мне лучше скажите, где у нее голова?
Миловидов ткнул тростью в тело, в то самое место, где согласно анатомическому строению должна была располагаться голова. Но на шее присутствовал аккуратный срез. А голова ёк. Cherchez la tete, как говорят французы. И в комнате ее нет. Даже под кровать она не закатилась. Пафнутьев, как пришли, произвел было обыск на предмет нахождения оной головы, но безуспешно. Тут Миловидов сам призадумался, как же они так сразу решили, что именно это и есть девица Яхонтова?
Теряю хватку, расстроился он.
— Оськин, — позвал Миловидов.
В проеме двери показалась сразу три головы — дьякона, Оськина и Пафнутьева.
— А что ж ты, Оськин, как ты определил, что она того самого, именно и есть девица Яхонтова?
Оськин вновь принялся внимательно рассматривать распростертое на полу, полностью обнаженное тело.
— Кажись она, — через какое-то время сказал он.
— Кажись, — передразнил его Миловидов. — А точно кто знать будет? Смотри мне — доскесся. Закрою твою богадельню.
— Ваш высокородь, так тута полюбовник ее жил. Из благородных, отставной поручик. Гусар. Кажись.
— Так зови его сюда.
— Так и нету его. Съехал.
— Кажись съехал или точно?
— Точно! Убег. Пять рублев задолжал и тулуп из дворницкой спер.
— Похоже не только тулуп. И голову ейную того этого, — встрял Пафнутьев.
Дьякон взмахнул рукавом и перекрестился.
С головой, похоже, картина ясно вырисовывалось. Миловидов не первый год служил, доводилось, повидал. У преступников случается. Бам и помутнение. Взял голову будучи в красном тумане, а потом и не вспомнит зачем. Сувенир.
Оськин вздохнул. Миловидова обдало волной лука и квашни.
— Так, а с кровью чего там? — поспешно отвернувшись, спросил он доктора. — С кровью-то как?
— Ни капилючечки, — заверил тот и снова отдернул белоснежные манжеты.
— Выпил, — предположил Пафнутьев.
— Антихрист, — сказал дьякон. — А еще гусар. Тьфу.
— Дракьюла, вампая, — заявил доктор.
— Тулуп-то почти новый, — вздохнул Оськин.
Вампир, подумал Миловидов. И тут уже не удержался — перекрестился тоже и особо не таясь. Хорошо бы послать за урядником, пусть он с этой нечистью управляется. У него и денежное довольствие выше. Но урядник когда еще приедет. Лосьва разлилась, на дороге грязь, хоть курорт открывай. Ждать надо пока подсохнет. Недели три.
Миловидов распорядился так. Девицу Яхонтову, вернее то, что от нее осталось в погреб, на лед. На гусара-поручика словесный портрет составить. Комнату опечатать. Про вампира молчать. Но на всякий случай все странное подмечать. А самому пора домой — лечиться от нахлынувшего душевного недуга.
При мысли о доме у Миловидова растекся по жилам покой и сладость. Это он предвкушал графинчик рябиновой и записки свои всегдашние. Отрада и отдушина. Появилась у него с недавних пор такая особенность — дневниковые записи вести. Для себя и для потомков. Про службу, а также измышления о государственном устройстве и международной обстановки. Сдобренные, чтоб глаз и мозг читающего охолонул после умных мыслей, и непременно с лирическими отступлениями о погоде — большей частью меланхолическими. Эх, хорошо, размяк внутри себя Миловидов. А убийство — это плохо, но и будет, что в записочках черкануть вечером.
В коридоре Пафнутьев слюнявил кончик карандаша о язык и старательно записывал за Оськиным:
— Усища, зубы белы, как сахара кусок. Росту высокого. Да не торопись ты! А звать-то его как?
— Евстратий Палыч. Кажись.
Два плюгавых мужичка потащили замотанное в холстину тело девицы Яхонтовой. Это ж надо такую красоту погубить, опять вздохнул Миловидов! Он вышел в сени и сунул ноги в большемерные сапоги, чтобы дойти до пролетки по грязному двору.
А выйдя на улицу почти врезался в доктора. Тот, задрав голову, стоял на крыльце и рассматривал небо — почему-то все в фиолетово-лиловых всполохах.
***
Осень, 199… года. Поселок Селецк,
