Этот большой мир — 1. "День космонавтики".
Эпиграф
«…на свете нет ничего лучше,
чем знать в молодости то,
что осознано в зрелые годы.
Разумеется, это невозможно.
Но, скажу тебе откровенно:
думаю, ты родился не в свое время...»
Роберт Хайнлайн. «Тоннель в небо».
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. Четыре дня в апреле.
I
— Бритти, что ты там откопала?
Собака подняла голову и нашла глазами хозяина — мол, чего надо, грызу себе, и грызу, имею право! В пасти у неё, и правда, был зажат немаленький сук — весь почерневший от влаги. А каким ещё быть, ежели его только-что извлекли из-под груды снега — слежавшегося, осевшего по-весеннему, покрытого сверху коркой неопрятного чёрного налёта? Да, апрель в этом году поздний, как и предупреждали метеорологи — на дворе уже двенадцатое число, а лужайки возле Дома Пионеров на Ленинских до сих пор кое-где покрыты снегом…
Почему «на Ленинских»? А я так привык. Конечно,в разговоре с другими людьми, особенно теми, кто не слишком мне знаком, я говорю на современный манер — но и то приходится иногда повторяться. Вот и Дворец Пионеров таковым для меня навсегда и останется — хотя сейчас он носит другое название, какое-то там ГБПОУ «Воробьёвы горы». Ещё бы знать, как это расшифровывается…
Бритти, сообразив, что никто покушаться на её добычу не намерен, прижала сук лапой к снегу и принялась увлечённо отдирать от него полосы раскисшей от сырости коры. Вообще-то, зря я её дёргаю: собакен в свой неполный год исключительно вменяемый, а уж доброжелательностью не уступит Деду Морозу на новогоднюю ночь. Снегурочке, пожалуй, с учётом половой принадлежности.
К тому же сейчас середина дня, четырнадцать ноль-ноль, и детей на аллее, ведущей от монумента Мальчишу-Кибальчишу к главному входу во дворец практически нет — как нет и их родителей, вполне способных домотаться на тему «Тут дети гуляют, а у вас собака без намордника!..» Как будто при первом же взгляде на эту лохматую, вечно улыбающуюся морду не ясно, что самое худшее, что она может сделать что ребёнку, что взрослому — это облизать с ног до головы.
Да, золотистые ретриверы, или, как их ещё называют, голдены — они такие…
В общем, мир вокруг меня... не то, чтобы прекрасен, но вполне себе приемлем. Голубенькое ситцевое небо, испятнанное облаками, плюс семь по Цельсию — достаточно комфортно для середины апреля. Лёгкий ветерок, дующий со стороны реки, неожиданно тёплый и практически не насыщен влагой…
А вот мне невесело. Не отзывается весна в душе — впрочем, это так всегда бывает со мной на двенадцатое апреля. Я и собаку-то из-за этого с собой взял — думал, поскачет рядом, когда я присяду, как делаю это каждый год, на одну из скамеек аллеи, ткнётся мокрым носом — «чего это ты раскис, хозяин, пойдём, лучше палочку покидаешь!» Тогда я, натурально, потреплю ладонью лохматую башку и постараюсь отогнать прочь неизбежные депрессивные мысли, те, что одолевают меня в этот день с завидной регулярностью уже который год подряд.
Да, праздник, конечно. Для кого как, а для меня — самый горький в году. День несбывшихся детских надежд и юношеских мечтаний, день, когда я всегда вспоминаю себя четырнадцатилетнего, срастрёпанными волосами, в расстёгнутой по-весеннему куртке, в окружении стайки таких же как я, весёлых, беззаботных мальчишек и девчонок. Мы торопимся к парадному крыльцу Дворца от эскалаторной галереи — там всегда собирались за четверть часа до начала занятий и дожидались друг друга — чтобы потом бежать ко Дворцу наперегонки, размахивая сумками и портфелями. Это было… мама дорогая, сорок пять лет назад! Всё это время эскалаторная галерея сначала стояла пустыми бетонными коробками, изображая гигантскую никому не нужную лестницу, а потом и вовсе развалилась, превратившись в неопрятные, исписанные граффити руины. Но сейчас она снова жива — восстановили, запустили, работает! Что ж, и на том спасибо…
А вот аллея за эти годы почти не изменилась. Сейчас она, как и было сказано, пуста — и это вполне соответствует моим планам. Оглядываюсь по сторонам ещё раз — несколько воровато, поскольку намереваюсь злостно нарушать. Вытаскиваю из кармана маленькую плоскую фляжку, пристраиваю рядом с собой на скамейке. Достаю из кармана завёрнутый в полиэтилен кусочек шпика и горбушку бородинского. Эх, ведь собирался порезать, когда уходил из дома, да забыл… Ничего, не беда — на свет появляется складной нож, и вот я уже пластаю розовое, с мясными прожилками сальце на куске полиэтилена, пристроенном рядом с фляжкой. Не самая изысканная закуска к армянскому коньяку — но такова традиция. Скорее, если честно, привычка, причём дурная — но тут уж ничего не поделаешь. Да и незачем.
Детей в перспективе аллеи по-прежнему нет, а значит, моральная травма при виде стареющего мужчины, предающегося пороку в видимости детского учреждения, им не грозит. Да, нехорошо, сам знаю — ну так не мы такие, жизнь такая. Не дома же, в одиночку, давясь слезами при звуках песни из "Москвы-Кассиопеи"...
— Я предлагаю, — сказала Варя, — больше никогда друг другу о доме не напоминать... пусть эта глупость будет нам уроком.
— Согласен, — сказал Мишка Копаныгин. — Все эти воспоминания расслабляют волю, их необходимо отбросить.
— Как... отбросить? — спросила Катька насмешливо. — Забыть своих близких, родных? Всё что было там, на земле?
— Я не предлагаю забыть, — сказала Варька. — Просто не будем напоминать об этом друг другу.
— Варька права, — сказала Юлька. — Это так мучительно, когда начинаешь вспоминать...
Она права, Юлька Сорокина, член экипажа звездолёта «Заря» — восьмиклассница в больших очках и с трогательными бантиками на висках. Это действительно мучительно. Но ведь и отбросить, забыть — это не в силах человеческих. даже если ты этого захочешь. даже если ты никуда не летишь, а просто приходишь на эту аллею раз в год, садишься на эту скамейку и... не можешь не вспоминать...
Готово дело — зверюга, улёгшись на брюхо, наслаждается подношением. Пора и мне — благо, три маленьких квадратных кусочка бородинского отрезаны, накрыты такими же сальными квадратиками на манер бутербродиков-канапе. Отворачиваю крышку фляжечки
