Екатерина Алёшина II
Август
Август
Шумел ветвями старый парк. Подхватывая сухие листья и шурша ими, пробегал ветер. Он нес с собой мелкие крупинки песка, поземкой вившиеся по аллее. Ветер был холодным, а парк незнакомым и грустным. И мне было холодно и грустно в чужом городе, в старом парке, в ожидании переговоров. Я тихо брела по аллее, желая чем-нибудь отвлечься.
Но чем дальше я углублялась в парк, тем томительнее становилось на сердце: мы собирались переехать к родственникам во Львов, соблазняясь выгодными предложениями работы. Неизвестность и неопределенность пугали, а безлюдный, немного запущенный парк словно подсказывал о возможных будущих трудностях.
Вдруг негромко, ласково где-то в ветвях запела иволга, и отчего-то встрепенулось сердце, и какое-то волнующее, давнее чувство родилось исподволь и неожиданно захватило все существо мое; и вот уже стало казаться, что я не здесь, во Львове, а далеко-далеко в юности — я иду по парку, знакомому, почти родному, и так же шумят деревья, и поют птицы, и ветер несет поземкой песок по аллее.
Был август, тот чудесный август, когда солнце по-летнему просыпается рано и день еще теплый, даже жаркий, и только ночи глухи не по-летнему и холодны к утру.
Мне было 17. После перенесенного воспаления легких меня отправили в Кисловодск. Я была все еще бледной и тонкой. Глядя сейчас на фотографии того времени, я вижу на них девушку милую, с робкой неуверенной полуулыбкой. Эта девушка хороша, как хороша юность. Но это я знаю сейчас, в 30, но тогда, после болезни, я казалась себе гадким утенком и мучительно переживала.
И вот, когда мое лечение подходило к концу, в моей жизни случилось чудо — в меня влюбились! Это случилось неожиданно, даже в самых потаенных мыслях моих такого не было. Как обычно, гуляя в одиночестве в парке, я присела на камне у ручейка и, бросая в воду ромашки, наблюдала, как поток уносил их куда-то за поворот. Ярко светило послеполуденное солнце, заглядывая лучами на самое дно и высвечивая песок и мелкие камни. И было так хорошо и спокойно сидеть и смотреть, как течет, журча, ручеек, как, покачиваясь на мелких волнах, уплывают ромашки…
Высокий паренек появился передо мной внезапно — он бросил мои мокрые ромашки мне под ноги. Я оторвала взгляд от ручья и подняла голову — он стоял напротив и с любопытством глядел мне в лицо. Стройный, тонкий, он как-то очень легко стоял на земле, и глаза его, черные, большие, смотрели с удивлением и вопрошающе, и надо было что-то ответить, но ничего не говорилось, и от неловкости я уже готова была встать и уйти, но он просто и уверенно сказал, словно давно знакомой:
— Не уходи.
Быстро сделал из прутиков плот и пустил его по ручью, а потом, взяв меня за руку, побежал со мною за поворот, перепрыгивая через кучки песка. Мы увидели, как его маленький плот быстро уносило течением вниз по ручью. Он помахал ему рукой: "Плыви, дорогой!", и повел меня по аллейке. Мы о чем-то с ним говорили и незаметно подошли к каскадной лестнице, спустились вниз и вышли в старую одноэтажную часть города. Начинало темнеть, и я понимала, что опоздала к ужину. И уж совсем не зная зачем, рассказала ему о брате подруги, которого ждала из армии и которому писала письма. Его родители видели меня своей невесткой, и я к этой мысли привыкла и считала, что мы почти помолвлены и ждем только, когда он придет из армии и мне исполнится 18.
В домах начинали загораться огни. Мы стояли у какой-то калитки, на которую забрался кот, смотревший на нас искоса, сверкая глазами. На улицах вспыхивали фонари, особенно ярко, желто, горели они недалеко от вокзала. Громко через забор о чем-то говорили женщины-соседки, а у меня от его близости начинала кружиться голова, и показалось вдруг, что мы знаем друг друга тысячу лет, и,
очнувшись внезапно от громкого чужого разговора, я словно сбросила таинственные чары, опутывавшие меня, выдернула из его рук свою руку и быстро пошла к санаторию.
— Постой! Ты куда?
— Уже поздно, мне нужно в санаторий.
— Подожди, я провожу тебя.
Прощаясь у ворот, Георгий тихо сказал:
— Меня будто молния ослепила, когда я тебя увидел. Ты ведь завтра придешь?
Он не сводил с меня влюбленных глаз.
И даже сейчас, через столько лет, я зримо помню его восхищенный взгляд и ощущение невероятной душевной близости. Я присела на пустую скамейку, откинулась на спинку стула и поглядела в небо. Над чужим предосенним городом плыли тучи, низкие, грозовые, но я была словно в иной реальности, будто и не было тринадцати улетевших августов, будто не было у меня другой жизни, потому что я вся была там, в том далеком, благословенном прошлом. Оно властно царило в моей памяти.
Наутро, медленно спускаясь по лестнице, я загадала, что если его в десять не будет, то не стану ждать его ни одной минуты. Но Георгий уже стоял внизу у лестницы, и, увидев меня, быстро стал подниматься наверх. У него были внимательные, заглядывающие прямо в душу глаза.
— Ты ведь не любишь Игоря, правда? Ну, скажи мне — не любишь?..
Я растерялась.
— Не знаю
— Ты эту любовь придумала, начиталась романов и решила, что у тебя будет так же, да?
— Может быть.
Какое-то время он шел молча, потом сказал, искренне и серьезно:
— Мы с матерью и сестрой завтра вечером уезжаем. Мы живем далеко от вас, в Ленинграде, я знаю, что ничего не могу тебе предложить, потому что мне всего 18, я еще студент, никто, и завишу от родителей. Я только хочу спросить тебя: "А мне ты могла бы писать?"
— Писать и ждать?
Георгий развернул меня к себе лицом.
— Если сможешь, ждать.
— Мы с тобою встретились в неудобном месте, на курорте, и через день расстанемся, ты меня забудешь.
Он крепко сжал мою руку.
— У меня были девушки, но я никогда ничего подобного с ними не чувствовал, и никогда никого не просил меня ждать. Не выходи за Игоря замуж, ты его не любишь.
В его словах звучала такая страстная мужская сила, во что бы то ни стало желавшая оторвать меня от другого, что на мгновение от его напора я содрогнулась. Но именно эта внутренняя сила и притягивала к нему.
Мы
