ПРОЛОГ
Трепетное волнение охватило Хани <Хани (honey — англ.) — мед, медок. — Прим. ред.>, когда она робко поднималась по ступенькам из розового мрамора. Чудный весенний вечер дышал свежестью. Такие вечера характерны для высокогорья в пределах Сан-Франциско, где на склонах холмов расположены превосходные дома.
Теплый воздух, как всегда, был напоен запахом жасмина. Яркие звезды высыпали на темно-индиговом небосклоне. Красота ночи и окрестности идеально подходили для съемок фильма, но более всего, пожалуй, отражали тот стиль жизни, к которому стремился ее отец.
Хани замешкалась перед массивной входной дверью в особняк, чувствуя некоторую неловкость.
Дрожащими пальцами она коснулась дверного звонка и отпрянула, когда раздался оглушительный трезвон.
Еще не поздно было ретироваться.
Тринадцать лет назад она убегала от невыносимой тирании отца. Это ее слова. Она вышла замуж за вольнодумца и не искала материального благополучия, что, несомненно, вызвало бы одобрение матери.
Ну а теперь, когда Майк умер, Хани все больше соглашалась с тем, что их совместная жизнь была скорее вызовом отцу. И примирение с ним — лишь одна из ступенек в процессе обретения самой себя.
Она позвонила еще раз.
Дверь открыла низкорослая японка в безупречно белом халатике. И, конечно же, ее не узнала.
Хани следовало бы учесть, что экономка новая.
— Я Сесилия Родри… Сесилия Уатт. Дочь мистера Уатта.
Лицо экономки слегка побледнело, но на нем не отразилось никакого удивления по поводу услышанного. Ее не озадачило и то, что дочь мистера Уатта недостаточно элегантна и стройна, что она не столь красива и вообще внешне далека от совершенства.
Дверь приоткрылась пошире.
— Входите, пожалуйста.
Хани прошла мимо исполненной в смелой сюрреалистической манере фрески, которую ее мать нарисовала в последние дни своего несчастливого замужества, и попала в богато украшенную белую комнату с белыми подушками на диванчиках и белыми стенами с зеркалами в позолоченных рамах.
Она помнила, что отец не нуждался в преданности окружавших его людей. Помощники приходят и уходят. Он был женат трижды; ее мать — вторая его жена. Оба его ребенка покинули дом.
Холодная, неуютная гостиная, казалось, бесстыдно похвалялась своей роскошью.
Эта комната скорее походила на декорации какой-нибудь классической оперы, нежели на место жизни обыкновенных людей. На какое-то мгновение Хани представила, как комната выглядела в пору ее детства, как была наполнена теплотой и яркими красками.
Из-за высоких окон и превосходной освещенности она идеально подходила для большой студии; этим и воспользовалась ее мать. Хани помнила запах красок и скипидара, беспорядок колоритных мазков на хаотически расставленных холстах. Она к ее старший брат Рейвен любили наблюдать, как работала мать; здесь, в студии, они укрывались от несносного отца.
Появилась ее молодая мачеха. Эстелла была так же безупречна и шикарна, как и декорированная ею комната. Ее имя, имя одной из прославленных светских львиц, часто упоминалось в светской хронике, читать которую Хани не очень-то любила, разве что проглядывала из любопытства.
На Эстелле было белое платье из набивного шелка и массивная золотая цепочка. Она умела подать себя так, что выделялась бы и в зале, переполненном знаменитостями.
— Ах, Сесилия, душенька… Какая.., неожиданность. — Голос у Эстеллы был грубоватым и неприветливым. — Садись. Будь как дома.
— Комната, дом — все преобразилось, — проговорила Хани, чувствуя себя своенравной цыганкой среди сковывающей элегантности.
— Делаю, что в моих силах, — послышался холодный, несколько раздраженный голос.
— Дом раньше не был так ухожен.
— Да, приходится за всем следить, — Эстелла провела пурпурным ноготком по золотистому позументу подушки, будто стряхивая невидимую пыль. — Как ты знаешь, твой отец любит, чтобы во всем был порядок. — Она бросила взгляд сначала на обвислые поля зеленой шляпы падчерицы, затем на плохо отглаженные блузку и шорты и наконец на поношенные парусиновые тапочки.
— Да, — машинально подтвердила Хани. — Потому-то он и женился на вас.
— Спасибо, — молвила Эстелла, продолжая рассматривать пришедшую. — Тебе не идет прятать волосы. Или украшать шляпу такими крупными цветами.
— Я.., я знаю, что поправилась фунтов на десять.., с тех пор как умер Майк. Каждый день обещаю себе сесть на диету.
— Аэробика поможет.
— Да, конечно. Скоро учебный год кончается трудно найти свободное время.
— Тебе не стоит заставлять себя преподавать.
Хани нервно заерзала.
— Да, наверное.
— Ну, конечно. Твоя бесценная независимость…
Ты сама воспитываешь Марио и можешь всем нам доказать, что не нуждаешься в посторонней помощи. Впрочем, Марио мог бы пожить и у своей бабушки.
При упоминании о ее приемном сыне Хани насупилась.
— Она не понимает его.
— Ну да, ты у него единственная…
— Эстелла…
— Мы бы могли вместе пройтись по магазинам.
Я советую тебе приобрести кое-что приличное из одежды.
— То, что я вряд ли смогу купить.
— Я могла бы помочь и в этом.
— Нет. — Хани взглянула на видневшиеся из фойе яркие зеленые и красные краски. — Я признательна, что вы оставили мамину фреску.
— Твоя мать была замечательной художницей.
Фреска довольно известна.
Довольно известна — так вот почему фреска осталась.
Однажды отец заметил Хани, что ее мать на первое место ставит искусство, а потом его. Ее занятиям он придавал мало значения до тех пор, пока она не сделала себе имя.
— Неужто вам не наскучило ублажать его, следить за порядком в его домах, устраивать вечера? спросила Хани.
— Возможно, если бы я была талантливой художницей или прирожденной учительницей… Эстелла начала отрывать нижние лепестки цветка. — Женщине в моем положении не нужно делать карьеру — У женщин с деньгами тоже могут быть разные потребности.
— Конечно, как дочери своей матери тебе это должно быть хорошо известно.
— Знаю, Эстелла, что я вам здесь ни к чему.
— Только из-за того, что ты всегда расстраиваешь отца своей колючестью и несговорчивостью, своим притворством, будто заботишься о благе ближних.
Хани вскочила с кушетки.
— Колючая! Несговорчивая! Это я-то?
