Екатерина Алешина
Хлеб Рождества
Хлеб Рождества
Зима 1941 года в Башкирии началась рано и была морозной и снежной. Беженцы расселились по большим домам, кому где досталось место. Семья из Ржева: Елизавета Александровна, женщина лет 37, и трое ее детей — сын 15-ти лет и две дочери, 6-ти и 3-х лет, расположились у бездетной Натальи.
Привезенная с собой провизия к декабрю закончилась, и стала Елизавета Александровна менять на продукты вещи: то скатерть, то покрывало, то часы, то обувь, лишь бы чем-нибудь накормить детей. Муж ее, политрук железнодорожных войск (были до войны такие войска), отправлял их в товарном вагоне, и они побросали в подошедшую подводу все, что попало под руку. А потом еще сын успел сбегать домой и забрать патефон с пластинками, тарелки и даже вазу, и хотя по дороге поезд бомбили, их вагон уцелел. Когда же они добрались до станции эвакуации, им дали под вещи телегу — семья-то большая.
Но деревушка, в которой они поселились, оказалась маленькой, дворов 20, так что и менять вскоре стало не у кого. И тогда она решилась ходить в соседние деревни километров за 10–12. Мерзла поначалу страшно в своих городских ботиках, пока не выменяла их на валенки, но зато приносила домой то замороженный кружок молока, то килограмм картошки, то полкило муки. И им хватало этого дня на два, на три.
Под новый год все они подъели, а впереди было Рождество, и хотелось ей, дочери убиенного в гражданскую войну дьякона, хоть что-нибудь к празднику детям раздобыть.
И вот взяла она красивое платье из креп-жоржета, серебряное ситечко, две серебряных чайных ложечки и оправилась в деревню подальше, километров 18 пришлось идти.
А деревня эта оказалась голодной — только 10 картошек за серебряное ситечко выменяла. И с этими картошками, запрятав их под теплое пальто и пуховый платок, полуголодная, пошла она обратно. А силы-то уже не те. Дул слабый встречный ветер, а ей он казался с ног валящим, потому что шла она, заплетаясь. Раза два упала и поднялась с трудом, и только мысль, что дома голодные дети, не позволяла ей присесть на пенечек или сваленное дерево. Увидев редкие огоньки своей деревни, с облегчением подумала, что минут через 20 сможет она, наконец, прилечь.
Дома Елизавета Александровна еще успела поставить кастрюльку с водой, да сказала сыну, чтобы очистил три картошки — только три! — на суп, а потом прилегла. Есть ей уже не хотелось, а только спать. Сон был таким тяжелым, что и к утру она не поднялась, а все спала, лишь во сне, в бреду говорила что-то. Сын Николай ушел на работу — ухаживать за двумя рабочими лошадьми. В колхозе ему за работу давали то жменю пшеницы, то столько же овса.
А Елизавета Александровна к обеду не поднялась, и к вечеру, когда зимнее солнце быстро садилась, она не проснулась. Уже и сын Николай пришел, и голодные дети тормошили маму, но она не просыпалась, даже и глаза не открывала.
К вечеру, затопив печь, зашла на их половину хозяйка — взглянула на жиличку и покачала головой: видно было, что ее свалила болезнь — она вся горела. Суп из трех картошек и сухой травы опять сварил сын. А Елизавета Александровна и на второй, и на третий день не поднялась.
Хозяйка не на шутку встревожилась, а ну как помрет? Кто будет кормить двух ее дочек? На четвертый день уже вся деревня знала, и бабы приходили причитать над ней. Голодные девочки со страхом смотрели на полуживую, осунувшуюся мать, на чужих женщин, по двое, по трое приходивших к ним в комнату и тайком вытиравших слезы. Все они только смотрели на полумертвую и ничего не могли ей предложить, никакой помощи. Эта красивая городская женщина многое имела — у них был патефон с пластинками, эмалированные кастрюли, а в деревне — лишь чугунки, старые, закопченные. И ели они в первые месяцы и тушенку, и сахар. И вот теперь она умирала, оставляя своих детей.
Уже на второй половине бабы шепотом говорили, кто же в такой мороз выкопает могилу — в деревне два старика да три подростка. Как вдруг вошла в дом еще одна эвакуированная, и, взглянув на Лизу, спросила хозяйку:
— Наташа, а вода крещенская у вас есть?
Наталия встрепенулась — конечно, под образами у нее всегда стояла банка с водой, хоть и не освященной, не было поблизости священника. Набрала Ирина этой воды, умыла посеревшую Лизу, и по капле, открывая губы, стала поить ее. Лиза помаленьку пила, потом тихо сама сказала: "Пить". И уже не по капле, а ложкой Ирина стала давать ей воду. И через час Елизавета Александровна открыла глаза, и взгляд ее был ясен и осмыслен.
— Картошка у меня в пальто, детям суп сварить.
— Не волнуйся, Лиза, не волнуйся, уже сварили.
А Лиза все пила и пила воду, сама теперь пила, и к вечеру на пятый день поднялась, осторожно прошла по комнате, приласкала детей. Самая младшая, Лидочка, тут же прошептала:
— Супчика хочу, мама.
К вечеру Николай принес горсть овса и долго томил его на остывающей печке, и все они похлебали бледный овсяный кисель. А в сочельник, 6-го, пили только кипяток.
И никто не ныл и не плакал — притихшие дети со страхом держались за воскресавшую мать: они словно уже понимали, если мать жива, то и с ними ничего не случится, и хотя впереди, казалось, им никакой надежды не светило, все они были как никогда спокойны — мама-то ведь жива.
И вот 7-го, на Рождество, ни свет, ни заря, все еще спали, только хозяйка Наталья кормила стельную корову кожурой от картошки, она и им эту кожуру иногда давала, какой-то военный громко забарабанил в ворота. И это было так неожиданно, будто колокол зазвонил на всю деревню. И все сразу проснулись и забегали по дому, выглядывая в окошко. А это муж ее, политрук, передал с приезжавшим корреспондентом свой офицерский паек, и корреспондент приехал прямо в праздник, вряд ли догадываясь об этом.
И на Рождество Христово у них был свой хлеб — консервы, сухари и колотый сахар, завернутый в зашитый рукав рубашки. И была великая радость в доме и совершенно необыкновенное ощущение праздника. И вся деревня, по двое, по трое приходила просить
