Когда взрослеют сыновья
КОГДА ВЗРОСЛЕЮТ СЫНОВЬЯ
Роман
I
АВГУСТОВСКОЕ УТРО
За какие-то минуты она потеряла все, чем так щедро была одарена. Звезды, еще полчаса назад украшавшие ее, потускнели, словно стертые от времени монеты. Луна, такая величавая и гордая, еще недавно пробивавшая путь сквозь любые облака, тоже померкла, слиняла, оставив в побледневшем небе свое отражение, свой двойник. И ночь, не выдержав таких утрат, съежилась, растеклась по ущельям, бросилась со скалы черным вороном, роняющим перья. А над ним со снежной вершины Акаро поднялся в небо белый голубь наступающего дня. И сразу же, словно приветствуя его, где-то закричал петух. Ему тотчас откликнулся второй, за ним третий. И вот уже вся округа огласилась петушиным пеньем. Петухи соперничали, заливались, старались перекричать друг друга. И не было в мире иных звуков, кроме этой голосистой переклички.
…Первой в ауле Струна проснулась старуха Аминат. Тихонько открыв дверь, чтобы никого не разбудить, она вышла на крыльцо. Ее выцветшие за долгую жизнь глаза, лишенные ресниц, обведенные красными кружками, как всегда, устремились к снежной шапке Акаро, откуда занимался рассвет. Она взяла с холодного серого камня медный кувшин, тусклый, еще не зажженный солнечными лучами, и, поливая из него то на одну, то на другую руку, привычно умылась. Затем, подняв сухие жилистые руки, почти беззвучно зашевелила губами:
— Добрый рассвет, храни землю, в которой покоится прах наших предков. Пошли людям радость. А если у кого горе, облегчи его. Отведи грозу от молочных колосьев. Не разрешай рекам разливаться и топить сады и бахчи, а руслам рек не дай соскучиться по воде. Не допусти, чтобы из этих рек враги наши пили воду, спасаясь от жажды. Пусть ночное небо всегда будет звездным, а дневное солнечным. И пусть мой внук — росток наш зеленый, початок наш сладенький, наша радость, надежда и опора — сдаст все экзамены на «хорошо» и «отлично». Всемогущий рассвет, белый день, сделайте так, чтобы учителя были добры к нему. Аминь!
Пока она бормотала свое обычное утреннее заклинание, вокруг стало совсем светло. Пора приниматься за каждодневные земные дела. Старуха привычно поставила на плечо кувшин и пошла к воротам.
Но не так-то легко хозяйке уйти из дома. Завидя ее, куры с кудахтаньем преградили ей дорогу. А черный петух с кроваво-красным гребнем прямо-таки наскакивал на нее, норовя клюнуть в подол.
— Вай, вай! Опять забыла с вечера закрыть дверь курятника. А если я не сделаю, то кто же еще сделает?!. Вай, Машид, заморочил ты мои старые мозги! Неужели не доживу до того дня, когда ты станешь известным рисовальщиком! Ишь ты, раскудахтались! И не выпустят ведь, не выпустят.
Аминат в растерянности остановилась посреди двора. С одной стороны, как уйти, не накормив кур? А с другой, куда деть кувшин? Не нести же его обратно в дом пустым. Всем известно, что это дурная примета. В конце концов после мучительных размышлений Аминат решила оставить кувшин тут же, посреди двора, а самой без кувшина вернуться в дом за зерном для кур. Вот и получится, что и волки сыты, и овцы целы. Придя к такому спасительному решению, Аминат, радуясь, что сумела перехитрить судьбу, опустила на землю кувшин и крадучись, чтобы все-таки не раздражать судьбу своей хитроумной выдумкой, поднялась на крыльцо.
Куры с квохтаньем бросились за ней.
— Пши! Пши! — отмахивалась от них Аминат. — Ну и базар!..
Наконец ей удалось зачерпнуть из мешка худое зерно, не годившееся ни для муки, ни для семян, и вынести его во двор к плоскому гладкому камню, где она всегда кормила кур.
— Ну что, проголодались, — проворчала она и выпустила из рук бледно-золотую струю.
«Тик, тик, тик!» — застучали клювы по камню.
«Дик, дик, дик!» — выделялся стук черного петуха.
— Вай, как хорошо живется этим курам! — вдруг от души позавидовала им Аминат. — И накормят, и напоят… Никаких тебе забот. Хотя как это — никаких забот? А яйца нести! А высиживать цыплят! Сиди на одном месте — ни отойти, ни сдвинуться… Да потом следи за своим выводком. Выходит, у каждого своя забота на этом свете. А как подрастут цыплята, мать уже их даже не узнает. Чудно́! Вот человечья мать, так та всю жизнь о своем ребенке печется. Чем дальше, тем больше. А внуки?.. Они еще слаще своих детей. Вай, мой Машид, пожалей старуху! Если ты провалишься на экзамене, не выдержит мое сердце. Хотя почему не выдержит? Это только так говорится. На самом-то деле и скала, наверное, не такая крепкая, как человек. Троих сыновей похоронила. Даже не знаю, кто в последний миг закрыл им глаза, кто бросил на их прах последнюю горсть земли. А четвертый сын хоть и живой, но вернулся домой слепым. Вай, аллах, почему ты поступил с ним так жестоко? Ну пусть бы отнял руку, пусть ногу, а то глаза… Зачем ты хотел, чтобы он перестал видеть белый свет, созданный тобой? Два его померкших глаза — это две раны в моем сердце. Вай, что я говорю! — спохватывается Аминат и оглядывается вокруг, словно боясь увидеть самого аллаха, подслушивающего ее слова. — Что я говорю, старая, — на всякий случай оправдывается она, — ведь могло быть и хуже. Вот у моей троюродной сестры Батины погибли все сыновья, а ведь четверых она выносила, выходила… Спасибо тебе, аллах, что вернулся мой младший живым да не стал он в поле обсевком, а равный среди равных, живой среди живых…
…Пока Аминат изливала душу самому аллаху да сыпала курам зерно, то есть делала сразу два дела — одно возвышенное, а другое земное, — новый день полностью вступил в свои права. Он позолотил цепи снежных вершин Акаро, он смягчил жемчужно-серый цвет неба, и вдруг, словно раскрывшийся поутру самый дерзкий лепесток, первый солнечный лучик стрельнул в облюбованную им крышу. А другой — спиралью обвился вокруг телевизионной антенны.
— Уже и солнце взошло! — ударила себя по коленям Аминат.
Но крик невестки снова остановил ее у ворот:
— Мать, ты что, опять к роднику собралась? У тебя же кран у самого очага… Ведь сама просила, чтобы провели воду в дом,
