Оксана ТокареваДочь Водяного
Дедова дудочка
1995 год
— А почему вы ее чернью зовете? — спросил Михаил Шатунов, пытаясь поудобнее устроиться на продавленном сидении видавшего виды Уазика-«буханки».
Хотя бюджетный внедорожник, продукт семидесятых годов еще советского автопрома, лихо катил по ухабам, с ходу преодолевая крутые подъемы, форсируя мелкие ручьи да болотца, пуская коряги и некрупные камни под колесо, трясло в кабине немилосердно.
— Положим, чернью ее называют чалдоны, а по науке — темнохвойная тайга, поскольку в основном тут растут ель, пихта да кедр, — без усилия выворачивая одной левой руль, уточнил Андрей Мудрицкий, рыжеволосый и рыжебородый великан с медвежьей хваткой, которого можно было бы принять за коренного сибиряка, если не знать, что его дед приехал в Сибирь из Питера после войны на строительство молодого Наукограда.
— Темнохвойная тайга, — пробуя слова на вкус, повторил Михаил.
Правильное и красивое словосочетание звучало слишком сухо — в самый раз для доклада на научной конференции, но никак не для бойкого репортажа. Он на всякий случай записал оба варианта и убрал блокнот. Делать заметки при такой тряске не получалось. Поэтому он решил пока просто накапливать впечатления, рассматривая сквозь подслеповатые от грязи стекла эти самые ели, пихты и кедры.
Здешний пейзаж разительно отличался от родных подмосковных лесов или вотчины предков Мещеры. Особенно сейчас, в середине мая, когда в Средней полосе приусадебные сады и деревья на бульварах одевались нежной белой кипенью цвета, а березняки да дубравы кудрявились нарядными сережками. Таежные великаны о цветении слышать не желали, на забравшихся в их владения людей глядели свысока, хотя и без враждебности, временами снисходительно похлопывая по крыше или бокам машины колючими лапами. Их хвоя насыщенного изумрудного оттенка и в самом деле выглядела темной, особенно в сравнении с пастельной зеленью подлеска, впрочем, тоже в основном состоящего из можжевельника.
Внизу это почти не бросалось в глаза. Зато, когда Уазик выехал на перевал, открыв пассажирам роскошный панорамный вид, от которого захватило дух, тайга заиграла такими яркими оттенками в пределах одного цвета, что рука сама потянулась к старой доброй зеркалке, предусмотрительно заряженной цветной кодаковской пленкой.
Андрей охотно притормозил и какое-то время снисходительно наблюдал за восторженным созерцанием столичного гостя, воспользовавшись остановкой, чтобы выкурить сигарету. Впрочем, на другой стоянке в заболоченной низине уже Михаил рассеянно разминал ноги, прислушиваясь к тайге, пока Мудрицкий делал какие-то замеры грунта и воды и горестно охал над погибшими обитателями безымянного болотца, которых Михаил и разглядеть-то толком не мог, хотя чувствовал их боль, страх и нежелание умирать.
Андрей специализировался по кафедре герпетологии и диссертацию собирался писать о земноводных Сибири. Тайгу любил до самоотречения, знал не только, как функционирует местная экосистема, но и какие виды животных и растений отвечают за ее благополучие. Мировоззрение имел сугубо научное, гармонию природы воспринимал как часть хорошо выстроенной системы, ни в каких духов не верил и даже к литературным тропам относился с изрядной долей иронии.
Михаил средствами художественной выразительности в репортажах старался не злоупотреблять. А что до мировоззрения, то научная картина мира, которую преподавали в школе и которой придерживались его родители, никак не противоречила, а только дополняла его знания о тропах Верхнего и Нижних миров. Да и дедова дудочка всего пару месяцев назад спасла ему жизнь…
Михаилу исполнилось семь лет, когда, отправившись в лес за земляникой, он услышал дивную мелодию, на зов которой пошел, сам того не осознавая.
Он, конечно, к тому времени знал, что дом в деревне, куда они каждое лето приезжали из Москвы отдыхать как на дачу, срублен несколько веков назад кем-то из отцовских предков. Даже слышал про прапрадеда-волхва, похороненного по старинному мокшанскому обряду на лесном кладбище в бревенчатой домовине.
— А он добрым был или злым, если его одного в лесу похоронили? — спрашивал у родителей маленький Михаил, глядя из-за забора дачи в сторону опушки.
— Ну как он мог быть злым, если он твой прапрадедушка, — целовала сына в щеку мать, хозяйским взглядом осматривая теплицы и грядки.
— Да трудно сказать, — качал головой отец, вытаскивая из салона новеньких красных «Жигулей» вещи. — Деда Сурая и остальных сыновей он ведь так до самой смерти не простил из-за того, что не захотели по его стопам идти, силу ведовскую перенимать.
— А почему не захотели? — удивился Михаил.
— Потому что предрассудки это все, — отрезал отец. — А дед Сурай красным командиром был. Ты же понимаешь, что волшебники жили когда-то давно и в далекой-далекой стране, — добавил он торопливо, видя насупленные светлые бровенки и искреннее разочарование в синих глазах сына.
Михаил про силу ведовскую не очень и понял, а про далекую страну верить просто не стал. Поэтому, выйдя по зову дудочки на красную от земляники поляну, он почти не удивился, обнаружив там добротный бревенчатый дом на сваях под крытой дерном крышей. Да и сидевший на пороге с дудочкой в руках седобородый старик с прикрытыми тяжелыми веками глазами не выглядел враждебно.
Другое дело, что Михаил испытал едва ли не разочарование. Уж больно неказистым показалось ему лесное жилище. Почти как заброшенная деревенская изба. Когда он шел, прислушиваясь к звучавшей то птичьей трелью, то журчанием весеннего ручейка мелодии, то представлял себе по меньшей мере пряничный домик с леденцовой крышей или хотя бы избу на куриных ногах, шляпкой гигантского мухомора покрытую. Да и посконная рубаха старика совсем не походила на диковинный наряд сказочного волшебника и казалась еще более древней, нежели обвисшая дряблыми складками и сухая, как папирус, кожа.
— Здравствуй, внучек! — улыбнулся старец. — Здравствуй, родимый! Полвека тебя дожидаюсь. Первый ты из моих потомков дудочку услышал. Пряничка захотел? Так подойди — отведай.
Михаил, конечно, знал, что брать у чужих сладости нельзя, но деревенские к таким вроде не относились. К тому же в гостях не положено отказываться от угощения. Да и такой ли старик чужой?
— Ты ведь дедушка Овтай? — спросил Михаил, осторожно надкусывая пряник.
Почему-то его в тот миг не смутило, что он разговаривает с прапрадедом, умершим за полвека до его рождения.
— Узнал, милый, узнал, мой хороший, — потрепал его дед по светловолосой голове.
Вкуса пряника Михаил не почувствовал. Зато и поляна, и дом словно преобразились. Бревенчатые стены засияли желтой олифой, слежавшийся дерн на крыше расцветили незабудки, лютики и иван-чай с кислицей. Посконная рубаха
