Пролог
Ветер бешено трепал облака, рвал их на куски. Иногда через клочья тумана выглядывала луна, и тогда вершину сопки заливало ледяным светом, изрезанным странными тенями. Здесь росла только карликовая береза, скрытая сейчас под твердым снегом, да низкорослые, навеки искореженные лиственницы. Пахло морем и талой водой; мокрый снег бил в лицо, но человек, стоящий на вершине, как будто не замечал этого. Он пристально всматривался в клубящуюся тьму, из которой доносился рев невидимого моря. Оттуда на него медленно надвигалось скопище висящих в пустоте огней. Иногда снег с дождем усиливался, и огни исчезали из виду, но потом появлялись снова, с каждым разом все ближе и ближе. Человек бормотал что-то, сжимая кулаки, упрямо наклонял голову, будто пытался остановить их силой мысли. Но то, что двигалось на него с моря, было неумолимо.
К рассвету ветер стих; небо, плотно затянутое тучами, медленно серело, и уже можно было рассмотреть широкую лыжню, ведущую на сопку. Человек замолчал и устало пошевелился, разгоняя кровь в затекшем теле. На месте темной пустоты проступило море — морозное, ярко-зеленое море; обломки льда у берега походили на остатки древней мозаики. А там, где еще лишь вчера был бесконечный чистый горизонт, теперь высились четыре красно-белые вышки буровой платформы.
Пожилой мужчина, с головы до ног закутанный в тюлений мех, безнадежно сгорбился. Проваливаясь по колено в снег, он двинулся к лиственнице, под которой лежал брезентовый рюкзак и широкие, подбитые шкурой лыжи. Шторм не помешал; платформа прибыла на место; разработка шельфа начнется вовремя. Он ничего не мог с этим сделать. Над головой пролетела крупная чайка-поморник, крикнула сердито и насмешливо. Человек устало поднял голову, вглядываясь в птицу. Знак ли это? Указание? Или просто случайность, ничего не значащее совпадение вроде тех, из которых состоит жизнь людей из города?
Он закрепил лыжи, повернулся к морю спиной и неторопливым, длинным шагом охотника двинулся вниз. Перед ним, как на ладони, лежал Черноводск: ряды и ряды одинаковых пятиэтажек, площадь перед мэрией, темное пятно парка. Собачий поселок, примыкающий к городу, походил издали на кучу мусора. Черноводск окружали рыжие, перепаханные проплешины в ровной серой шерсти лесотундры, над каждой из которых торчала черным остовом буровая вышка. Когда-то эти земли принадлежали детям Поморника, и правили ими старшие мужчины его рода. Человек, спускающийся с сопки, еще помнил эти времена, хоть и был тогда сопливым мальчишкой. Он помнил, как люди, пришедшие с юга, назвали его отца эксплуататором и увезли навсегда. Он видел, как дети Поморника превращаются в людей города…
Человек снова что-то бормотал. Его плоское и широкое, смуглое лицо было неподвижно, шевелились лишь губы; и очень странно, почти пугающе смотрелись на этом лице узкие, неестественно яркие и светлые глаза — один голубой, другой — зеленый. Над головой человека кружила чайка, и он знал, что она голодна.
Глава 1
Приключения в арыке
Ореховое дерево, раскидистое и ветвистое, было будто создано для того, чтобы по нему лазали. На одну толстую ветку Лиза уселась сама, на соседнюю — повесила пластиковую канистру с обрезанным верхом, уже наполовину полную. Не самое худшее задание от деда — мог отправить собирать мелкую черную смородину, а то и заставить полоть клубнику, — мол, ты уже взрослая, осенью в третий класс пойдешь, так что давай, трудись. А здесь, на дереве, тенек, и видно далеко-далеко. Прямо под Лизой — крыша ржавого вагончика, который дед поставил вместо садового домика, и круглые обводы машины, старого-престарого бежевого «Москвича». Дальше — тянутся широкой полосой сады; по одну сторону от них — шоссе, а за ним леса, где текут кристальные ручьи, источник воды для всего города. По другую — поля и тонкая синяя полоска гор, там растет дикая вишня и мушмула, и стоят загадочные древние башни. Под босыми ногами — гладкая, прогретая солнцем серая кора, под руками — зеленые орехи, до того твердые, что походят на волшебную морскую гальку.
Недозрелые грецкие орехи приходится класть на асфальт и подолгу колотить булыжником, сминая толстую зеленую оболочку и разбрызгивая едкий, остро пахнущий йодом сок, который оставляет на коже несмываемые пятна. Пальцы Лизы давно стали темно-коричневыми и шершавыми, и она знала, что отмоются они разве что к октябрю. Но под сочной кожурой и светлой, еще тонкой скорлупой таилась терпкая, щиплющая губы йодная горечь бледно-желтых оболочек и восхитительная молочная сладость самих ядрышек, и это было так вкусно, что испачканные руки и напрочь испорченная одежда никого не останавливали.
Правда, это было во дворе. Сейчас же, в дедушкином саду, Лиза собирала орехи на варенье. Каждое лето бабушка заготавливала десятки банок, которые потом с трудом тащили из самолета в самолет по дороге домой — «чтобы у вас там, на Севере, хоть какие-то витаминчики были». Варенье из зеленых грецких орехов; а еще — малиновое, клубничное, грушевое, смородиновое, и самое вкусное, из айвы. Бабушка всегда так старалась, так заботилась, а родители так мучились, перевозя все это добро, что Лиза боялась даже заикнуться о том, что больше всего на свете любит перетертую с сахаром морошку.
Лиза бросила в канистру еще пару орехов, колупнула ногтем подсохшую царапину на загорелой острой коленке и покосилась на деда. Тот копался у кустов крыжовника, что-то подрубал маленькой острой лопаткой, что-то сердито отбрасывал. Лиза зацепилась коленями за ветку и повисла вниз головой. Русые волосы, собранные в хвост, защекотали шею; короткий сарафан свесился на лицо, и мир стал размытым, окрасился в ярко-желтые тона. Лиза засмеялась, отбросила подол и принялась раскачиваться, стараясь достать руками до ветки соседнего абрикоса.
— Лиза! — донеслось снизу. Она качнулась сильнее, ловко ухватилась за ветку руками и уселась, свесив ноги. Внизу стояла Лена — Лиза познакомилась с ней недавно, когда дед отправил ее за водой к колонке. Лена была на год старше, но девочки быстро подружились: лазать по окрестностям садовых участков, охотиться на толстых зеленых ящериц и таскать чужую малину было намного веселее вдвоем. К тому же оказалось, что и в городе они живут в соседних дворах — правда, там, у Лены была своя, взрослая компания, в которую Лизу не брали.
Вот Никита никогда не отказывался играть с ней, грустно подумала вдруг Лиза и тут же сердито тряхнула головой. Она уже слишком взрослая, чтобы водиться с воображаемыми друзьями. Когда ты маленькая — можешь говорить о чем угодно, взрослые будут улыбаться тебе и кивать; но потом ты вырастаешь — и что-то меняется. Тебе приходится думать, о чем можно рассказывать, а о чем — лучше не надо, если не хочешь быть наказанной. А потом понимаешь, что есть вещи, о которых говорить вообще нельзя, потому что мама бледнеет, и у нее начинает дрожать подбородок, а папа наоборот каменеет лицом. «Ничего, ты это скоро перерастешь», — говорят они, но ты понимаешь, что это вовсе не «ничего», это что-то очень серьезное и очень страшное, и лучше бы тебе молчать.
