Кира Зубкова
Чехов
Чехов висел на стене и смотрел.
Вообще, если говорить честно, чаще всего он просто спал, пока по его раме нахально ползала толстая отъевшаяся муха. Мы не знаем, храпел он или нет, но дети в классе часто оборачивались на странный звук, а муха с жужжанием уносилась прочь. А что же ещё оставалось делать, кроме как спать? Компаньонов было мало: муха, с которой он торжественно объявил себя злейшими врагами, школьная уборщица Василиса Андреевна, которая пару раз в месяц протирала его своей серой тряпкой и всё охала и охала о не желающих учиться детях, дорогой картошке и о своём старушечьем. Были и другие портреты: у учительского стола болтался Лермонтов, а слева и справа от него самого кучка других прозаиков. Лесков, Тургенев, Гоголь… Они всегда молчали. Он сотни раз пытался разговорить их, но те лишь тупо смотрели своими нарисованными глазами в стену напротив. Выяснив, что его в этом здании никто не слышит, а уж тем более не понимает, Чехов выбрал другой путь коротания времени. И стал смотреть.
Смотреть он умел. Смотрел на всё вокруг. Наблюдал за полётом мухи и мечтал, чтобы она обязательно врезалась в пыльную люстру. Смотрел за детьми на задних партах, которые порою делали на уроке самые неожиданные для него вещи. Особым был день, когда мальчики притащили в школу какого-то облезлого кота и выпустили прямо на уроке литературы. Тот с жалобным визгом стал носиться по классу, глаза учительницы округлились до невозможной величины, Чехов обрадовался, что у него появилось новое лицо, с которым можно поговорить, но кота быстро схватил подоспевший завхоз и унёс куда-то по направлению выхода(судя по звуку не прекращающего истошно орать кота). После этого новых животных в классе не оказывалось, зато ум учеников направился в новую сторону, а «шутки» стали ещё изощрённее, продуманнее и доставляли всё больше разрушений.
В общем, всегда находилось что-то, на что можно посмотреть. И лишь тяжёлыми ночами, когда даже Василиса Андреевна вразвалку уже шаркала домой, Чехов оставался один. Смотреть было не на что, говорить не с кем, а спать не всегда хотелось. (Тем более, в таком положении делать это крайне неудобно. Если бы не Василиса Андреевна, которая иногда его переворачивала, он бы наверное сошёл с ума). Оставалось только думать, а думать он тоже умел очень хорошо.
Думал о детях. Маленькие-маленькие люди с извечным желанием сделать что-то такое, от чего волосы на голове дыбом встают. В этом классе их было двадцать три. Четырнадцать мальчиков и девять девочек. У девочек были белые банты чуть больше их голов, аккуратно выглаженные коричневые платья, фартуки и до блеска начищенные туфли. У мальчиков были синяки, зашитые на локтях пиджаки и потрёпанный к третьему уроку вид. Это видоизменение объяснялось большой тридцатиминутной переменой, во время которой, по традиции, устраивалась большая заварушка с учениками соседнего класса. Девочкам не было до этого дела. Девочкам мамы во время плетения тугих кос говорили не обращать на это внимания, им говорили, что они обязательно должны хорошо учиться, обязательно хорошо выглядеть, обязательно быть тихими и примерными. В глубине души девочки тоже хотели в заварушку, тоже хотели дёргать за волосы мальчиков и с победными криками нестись по коридору. Воображать себя космонавтками, мушкетёрками, хулиганками… Но дома над ними дежурили мамы и мамины ожидания, поэтому девочкам приходилось тихо сидеть на переменах в классе и учиться, как те же мамы, говорить о девчачьем.
Чехов висел на стене и видел многое. В отличии от детей, его жизнь была вполне спокойной, от него никто ничего не ожидал, он не делал домашнего задания, не получал нагоняй, не спорил с родителями…Он просто висел и ждал, пока не произойдёт что-нибудь интересное.
До недавнего времени всё было именно так.
А началось всё с мухи.
Муха как обычно летала по классу и жужжала. Если забыть о ненависти Чехова к мухе, то её полёт весьма его забавлял. Иногда, когда кого-то просили открыть окно, резкий поток воздуха сбивал муху с пути, она беспомощно переворачивалась и трясла лапками, опускаясь всё ниже. В один момент она грохнулась на заднюю парту, стоящую
прямо под Чеховым. Такого ещё не было. Что-то новенькое. Значит, будет, на что посмотреть.
— Анастасия Владимировна, тут муха, — сразу завопил Саша.
Анастасия Владимировна отворачивается от доски, поправляет очки и недоумевающе смотрит на парту.
— Муха? Какая?
— Да вот же. Толстая такая.
По классу начинает разбегаться смешок. Классная хмурится.
— Сейчас она улетит. Я думаю, комедия Фонвизина, которая является темой нашего урока, должна заслуживать твоего внимания больше.
Она отвернулась назад к доске, что-то рассказывая, муха осталась ошарашено ползать по столу.
Второго мальчика звали Влад, у него были русый волосы и шмыгающий нос, о котором он гордо говорил, что это «хроническое», потому что они с мамой были у врача, и тот так ей сказал. Влад поворачивается к Саше, делает хитрое лицо…
(Чехову начинает не нравиться происходящее)
Влад поворачивается к Саше, делает хитрое лицо и быстрым движением хватает муху, пытающуюся перелезть учебник. Слышится небольшой треск.
Чехов понял, что он лишился своего единственного врага. Осознание утраты накатило волной и облило с ног до головы.
Та самая муха, та самая, уже кажущаяся совсем безобидной, только что была раздавлена синим, пятнистым от ручки пеналом.
И тут Чехов не выдержал.
— Как ты мог?! — заорал он. — Как ты мог так поступить?! Она просто упала на твою парту, она не сделала тебе ничего плохого, почему ты сделал это с ней?! Чем заслужила, чем провинилась перед тобой она?! Какае право ты имел, какое право?!
Чехов зашатался, он всё кричал и кричал, пытаясь добраться до мальчика, раскачивался всё сильнее и сильнее, чем сильнее качался, тем громче кричал…
Пока не грохнулся вниз.
Дети сразу же обернулись назад. Портрет валялся лицом в пол. Анастасия Владимировна прошла к нему, стуча по полу короткими каблуками, нагнулась и посмотрела в его пустые глаза.
— Надо же, разбился совсем. А такой красивый был. Ничего, у Виталия Александровича в подсобке ещё один лежит.
Дети продолжили изучать Фонвизина.
