Тори Ру
Город имени меня
1
— С вами все в порядке?.. — Словно сквозь толстый слой ваты доносится назойливый голос, и я отвлекаюсь от нервного разглядывания апрельских пейзажей за пыльным окном. Выцветшие пустые глаза смотрят сквозь меня. На припухших веках расплылся синий косметический карандаш, алая помада растеклась по сетке морщин вокруг поджатых в линию губ. — Мы беспокоимся. Не только я, весь педагогический состав...
— Да, Екатерина Михайловна, — упрямо киваю и отвожу взгляд. Вытягиваю и без того растянутые рукава видавшего виды олимпоса и прячу под ними обгрызенные ногти с облупившимся черным лаком. Я спешу, но эта зануда уже полчаса устраивает допрос с пристрастием.
— Если вас что-то гнетет, просто скажите...
В нетерпении ковыряю заусенец и мотаю головой:
— Нет, все хорошо.
Мне ли не знать: кураторша и директриса переживают не о моей тяжелой судьбе, не о проблемах студентов и атмосфере в их семьях. Престиж учебного заведения превыше всего. Даже если я веду себя примерно в его стенах, все равно остаюсь «обезьяной с гранатой», и они, подспудно ожидая от меня диких выходок, действуют на упреждение.
Такие же душеспасительные беседы проводили со мной учителя в школе — обещали помощь, поддержку и дружеское плечо, но, когда я изъявила желание пойти в десятый, прозрачно намекнули, что этого делать не стоит.
Я никому не нужна. Такова жизнь.
Даже не больно...
— Передайте отцу: учебный год заканчивается, а вы еще не внесли плату за ремонт. — Мотивы ее встревоженности наконец проясняются, и я усмехаюсь. Что и требовалось доказать.
— Передам. Обязательно! Завтра же деньги будут! — заверяю бодро и ерзаю на стуле. — Можно идти?
Кураторша удовлетворенно закрывает ежедневник и елейно улыбается. С грохотом вскакиваю, на ходу натягиваю на башку черную шапочку с отворотом, пятерней заправляю под нее волосы и, цепляя на плечо рюкзак, поспешно линяю из аудитории.
Самое смешное, что я даже не соврала. Доведу до отца пожелания в лучшем виде.
Если застану в адеквате.
Спотыкаюсь о лохмотья грязно-зеленого линолеума, от души матерюсь и перехожу на бег: мне необходимо как можно скорее покинуть воняющий тряпками, сигами и туалетом коридор, пересечь заваленный прошлогодней листвой двор и попасть домой.
Лучше бы эта шарага сгорела к хренам. Ненавижу! Главным образом потому, что здесь, как и в школе, пасут, стучат, не дают быть собой, мешают жить, отнимают время.
То ли дело в универе... Но путь туда мне заказан.
Налегаю всем телом на дверь запасного выхода и, под оглушительный рев пружины, вываливаюсь на заросший кустами сирени пятачок между спортзалом и столовкой. Отсюда видны моя пятиэтажка и родной подъезд, но не окна. Расслабляться рано.
Поправляю рюкзак и продираюсь сквозь голые ветви к отогнутым прутьям кем-то проделанного залаза.
На ржавом ограждении клумбы сидят звезды местного пошиба — размалеванные лошади с огромным самомнением и не менее огромными задницами. Тупые и наглые, но веселые.
— О, Шелби! Хай, привет, здорово! — Завидев меня, они оживляются, жеманно машут руками и посылают воздушные поцелуи. Альфа-самка Геля складывает начесанные брови домиком и капризно выпячивает губу:
— Кирюх, там такой кардиган появился... Кремовый, в единственном экземпляре... Ты в деле, Кирюх?
Я знаю, чего именно она хочет, но тратить драгоценные минуты на болтовню совсем недосуг. До зубовного скрежета бесит, когда мое имя коверкают на мужской манер.
Широко улыбаясь, демонстрирую троице фак и, сгорбившись, ныряю в дыру в заборе.
Оскорбленные девахи еще долго вопят что-то вслед, обещают поймать и урыть, но я не обращаю внимания.
Чего бояться, если я тут — самая страшная?
За периметром шараги раскинулся яркий обновившийся мир, с каждой минутой все явственнее ощущается приближение лета. В небе разлилась приятная глазу лазурь, деревья окутал зеленый туман, из земли полезла молодая трава, желтые одуванчики развернули лица к свету.
Солнце греет худые плечи, ослепляет и вынуждает зажмуриться, на контрасте с ним туча, нависшая над скатной шиферной крышей, кажется неестественно, пугающе черной.
Как всегда по весне, против воли оживают мечты. О любви, необъятной и чистой, о чем-то взаимном — до дрожи прекрасном и теплом, о будущем, которого у меня нет.
Шарю в кармане олимпоса в поисках наличности, выгребаю ее и перебираю на ладони. Пятьдесят. Хватит только на хлеб.
— Вот дерьмо!..
Я обязана успеть. У меня шикарные планы — сгонять в магазин, забить холодильник продуктами, приготовить ужин по пройденному сегодня рецепту и месяц спокойно спать. А иначе...
Сворачиваю за угол, и порыв ледяного ветра едва не сбивает с ног. Пробирается за шиворот — под тонкую кожу и хрупкие кости, — и встает поперек горла.
Синтетический олимпос и подстреленные чиносы не спасают от апрельского холода. А пустой желудок протестующе урчит, требуя пропитания.
* * *
Перепрыгивая через две ступеньки, молнией взбираюсь на пятый этаж.
На лестнице воняет жареной картошкой и гниющим мусором, сквозняк выламывает трухлявые подъездные рамы, где-то орут кошки, дети и разухабистая, усиленная эхом пустых пролетов музыка.
Мучительно прислушиваюсь: как ни приучай себя к спокойствию, за дверями родной квартиры может поджидать разное.
Стираю со лба пот и замедляю шаг. Я уже знаю, что опоздала.
Ничто никогда меня не проймет, не выведет из равновесия и не уложит на лопатки.
Внутри я — монолит. Холодный камень.
Но грудную клетку заливает глухое отчаяние, и усталость вперемешку с досадой давит на темя.
Ворочаю в замке ключом, с ноги открываю обшарпанную деревянную дверь и вваливаюсь в ад темной прихожей.
Если бы пришла на полчаса раньше, наверняка застала бы иную картину: бледного папу в растянутой тельняшке, умудряющегося одной рукой держаться за костыль, а другой — подметать щеткой облупившийся без должного ремонта пол. Рассказала бы ему последние новости, реквизировала банковскую карту, закупилась всем необходимым и месяц не знала проблем...
Но сейчас в квартире угар — раздаются громкие голоса, древний кассетный магнитофон хрипло изрыгает из динамиков «Туман» группы «Сектор газа», сигаретный дым клубится под потолком и режет глаза так, что выступают слезы.
Кухонный стол заставлен консервами и увенчан початой бутылкой водки, папа и пара неизвестных забулдыг листают его дембельский альбом, а рядом, вальяжно откинувшись на сколотый кафель простенка, восседает мужик с расплывшимися по желтой коже наколками и выбитыми передними зубами.
Кубик... Меня пробивает дрожь.
Этот жуткий, вертлявый, как угорь, упырь полжизни просидел
