Анастасия де Глютир
Пряный глоток Венеции
– …да неужели вам мало, ненасытный
вы этакой!
– Мало ли? Много, много, напротив,
очень много, Настенька, добренькая
вы девушка, коли с первого разу
вы для меня стали Настенькой!
Ф. М. Достоевский. Белые ночи
Мощные потоки перламутрового семени хлынули в ее раскрытый рот и, словно по широкому венецианскому Гранд-каналу, устремились по пищеводу вниз. В отличие от прохладной майской, отдающей тошнотворным болотом, воды древнего города, моя, недельной выдержки, солоноватая струя была значительно горячее. Пока я в блаженстве изливался, наблюдая за нашими отражениями в зеркалах шкафа-купе спальни, меня снова переполняли странные чувства. Фелляция, особенно в момент оргазма, заставляла ощущать себя мифическим существом, вроде Гефеста с крыльями на икрах, только с устремившимся ввысь членом, который сейчас подергивался в сладкой и жизнеутверждающей агонии на нижней припухлой губке милой, похожей на кроткую студентку, миниатюрной блондинки.
Настенька, стоя передо мной на коленях и ощущая предстоящий финал, всегда прикрывала васильковые, почти не выцветшие за три с половиной десятка лет, глаза. Возможно, чтобы скрыть от меня нежелание глотать, а, может, чтобы в полной мере насладиться вкусом завершающего волнительного аккорда любви, сосредоточиться на нем. В далеком, девяносто девятом году, закрывать глаза, когда мы целовались, меня заставляла, хорошая и настойчивая Яна из продуктового магазина «Золотистый хмель». В мои двадцать лет ее прохладные губы и юркий язычок стали для меня первым сексуальным откровением (о чем я стыдливо умолчал тогда), а вот ее, достойные придворной куртизанки, приемы выдавали многолетний опыт. «Не подглядывай!» – одергивала меня Яна, когда я пытался понять, что чувствует девушка от несмелых, топорных манипуляций латентного девственника. Кстати, целоваться в объятиях декабрьской полярной ночи в парке – довольно холодно, не рекомендую. Брошенная на снег шубка из желтой овчины, стоны Яны, перекрывающие настырное карканье желтоглазых ворон с веток, единственных зрителей унылого провинциального действа, не добавляют романтики к моему времени великих сексуальных открытий. Колумб в моем лице старался, но приплыл, куда смог. Увы, тогда у меня не было других учителя и места.
– Моя любимая игрушка, – повторяла Настенька, каждый раз высвобождая из брюк тяжелый ствол, нервничающий в тонких, просвечивающих в мареве горящего за окном заката, пальчиках с оливковым маникюром.
– Никак не можешь дождаться? – глупо констатировал я очевидный факт, глядя, как отверстие сочится от умелых манипуляций.
– Ты же знаешь, неделя для меня – тяжелое испытание, – и она всецело, словно пересматривая главную сцену любимого фильма, сосредотачивалась на основной цели, не упуская ни одной детали в знакомых очертаниях.
В отличие от моих, уже давно ставших дружескими, семейных отношений, она спала с мужем. Их сын учился в четвертом классе, тогда как наша двадцатидвухлетняя дочь заканчивала университет и жила с молодым человеком отдельно. С женой нас разделяли всего полтора года, и мы всегда качались на одной волне. Это касалось всего: начиная от чашки кофе на завтрак, заканчивая взглядами на жизнь. Но всего более нас сближала страсть к путешествиям. Наверное, это лучшее, что может происходить с человеком: быть в постоянном движении и познавать, впитывая новые эмоции. Одержимость наркотиком передвижений и перелетов, предвкушение погружения в чужеземную среду, смесь ароматов дивных парков и смрада убогих фавел – что еще может так будоражить и разгружать заплывший жиром бесконечной рутины мозг? Ах, да, конечно. Спасительная, нежная, неисчерпаемая Настенька.
Она предпочитала скромный деревенский отдых, в объятьях изумрудных лугов, в тени шумящих сосновых великанов, рядом с прозрачными водами безымянной речной ленты. Хотела ли она с семьей моря и пальм под раскаленным восточным солнцем? Риторический, но очень дорогой для их с мужем кармана, вопрос решался каждый раз одинаково. Им приходилось наслаждаться немилосердным вальсом пара в закопченных стенах приземистой домашней бани, а я же двухнедельную разлуку, пока они проводили отпуск вдали от городской суеты, прозябал в муках бесконечного сексуального наваждения, угнетаемый нереализованными желаниями.
Даже в Венеции, находясь в сакральных местах и исследуя шедевры Тинторетто и Тициана, я видел не библейские сюжеты на покрытых церковным сумраком стенах, а наши с Настенькой, распаленные сладкой болью наслаждения, силуэты. Пусть меня осудят, но в женских образах я находил очарование знакомых синих глаз и кроткую улыбку, с которой Настенька каждый раз встречала и провожала меня до следующей недели. Мечтала ли она обо мне в минуты разлуки? Я не спрашивал. Наверняка знаю, что она обожала мужа и сына, не представляла жизни без них и не считала нас любовниками, нередко повторяя, как мантру, забавную фразу: «Я не сплю с мужчинами». Кем мы были друг для друга? Случайными парусниками, по расписанию, раз в неделю, что бросали на пару часов якоря в транзитном порту и следовали дальше своими курсами по блиставшему в закатном мареве океану жизни?
Сейчас, когда моя ладонь нежно, но властно, покоилась на макушке милой и такой родной головки Настеньки, это было не важно. «Симастер» без устали отщелкивал секунды тонкой иглой стрелки, бегущей по волнам аквамаринового циферблата. Наступило время высвобождения. Время делиться радостью и накопленными за неделю эмоциями от великого в прошлом города, превратившемся в музей под открытым небом. Я проливался в благодарное горло утомленной ожиданием Настеньки сотнями игрушечных мостов через каналы, воздушными бокалами и дутыми радужными шедеврами из муранского стекла, цветными гирляндами кукольных домиков острова Бурано. Тягучие струи прерывисто били в нёбо молодой женщины, неся с собой могущественную красоту площади Сан-Марко и раздирающее небо острие пика колокольни с их пробирающими до подошв стонами, когда стрелки башенных часов отмеряли очередной отрезок. Только тот, кто никогда не был здесь, мог назвать Санкт-Петербург Северной Венецией. Запутанные улочки-ребусы, что вели либо к воде, либо упирались в глухой тупик абсолютно непохожи на простреливаемые взглядом во всю их длину, по-имперски, протянутые волей грозных правителей широкие проспекты и каналы.
До встречи со мной Настенька не употребляла сперму внутрь, мы же с женой часто практиковали «фисташковый» финал. Название появилось после того, как жена, попробовав, отметила схожесть вкуса эякулята и этих орехов. В день, когда я впервые кончил Настеньке в рот, она сначала не поняла, что произошло. Осознав, что я «освободил баки», она резко вытащила член, и, сначала на ее кисть, а потом прямо на простыни и подушку, полились потоки густого семени. До этого момента все наши встречи заканчивались традиционным извержением по назначению.
– Ты что? – ужаснулся я, представляя, какое впечатление
