Егор Букин
Герой дождя
I. Зов
И лампа в комнате потухла,
и дождь идет который день,
но отправляюсь на прогулку
среди людей, машин — как тень.
Накину плащ и шарф чернушный,
и глубже лоб под капюшон.
Закрою дверь, дождю лишь нужный,
а у соседей рвет шансон.
Лечу по лестнице щербатой,
где стены в роспись важных слов,
но в голове комками вата –
предвестник будущих стихов.
На третьем этаже засада –
тела сплелись до забытья.
Мне это чуждо, мне не надо.
Я — вечный человек дождя.
II. Плач по былому
Свинцом ударят с неба капли,
накинется, как волк, Борей,
и холод в тело, словно сабли,
и взгляд, дорога — все мутней.
Деревья тянут ветки-пальцы
на небо в серых кирпичах.
Больные, голые страдальцы,
стоят они в земле, в слезах.
Мелькают мимо рожи, лица,
плывут, как острова, дома.
Среди воды я мокрой птицей
сную, лишь для себя живя…
Придется ждать автобус жаркий,
и снова видеть пары рук.
Иметь любовь — удел ваш жалкий,
а в одиночку сложно, друг?
И слушать о мужьях рассказы,
как кто-то милую нашел.
Кому ж нужны тупые фразы,
где я один повсюду шел?!
По миру льются реки счастья,
искрятся берега любви,
но для себя дождусь участья
зеркального лишь визави.
Так много было анекдотов,
так много глупых, страстных чувств,
в безумье списанных блокнотов,
до боли быстрых сердца буйств.
А что теперь? Куда все скрылось?
К свои́м рукам теперь бежать.
Надежда — самый страшный вирус.
Надежда — проклятых печать.
Любовь — заслуга фарта злого,
я в лотерею ни рубля –
куда мне чуда звать земного!
Я — нищий человек дождя.
III. Последняя проповедь
Закрылись двери с тихим стоном,
прижалась карта в терминал,
колеса гладят пол бетонный,
в обнимку с сумкой кто-то спал.
Автобус тронулся, вздыхая,
и люди тронулись умом –
стоят, друг друга обнимая.
Любовный, конченый дурдом!
По сте́клам покатились во́ды
слезами неба по земле.
Любовь повсюду — до блевоты,
как будто Бог невдалеке.
Слетают листья-рукавицы
с кисте́й согбенных тополей,
и долго будут с ветром виться –
им вместе, кажется, теплей.
О вы, судьбы любимцы ша́лой,
под пеленою ложных грез
моя когда-то грудь дышала, –
но в эпилоге боль насквозь.
Все ваши роли — только роли,
забудешь слово — проиграл.
Антракт — любовь исчезнет в поле,
а жизнь — обманчивый сериал.
Любовь — пустое только слово,
как холодильник или стол.
Искать и ждать — проект рисковый,
о скольким он сердца вспорол.
Ее страданьем не приманишь,
воюй хоть с солнцем, хоть с луной –
по шутке жизни лишь завянешь,
останешься с самим собой.
Фортуна любит лишь придурков
да тех, кому простейший быт.
Поэтам только в переулках
любви на час огонь горит.
Романтиком мне очень впору
разбиться, чувства не щадя.
Всегда играю без партнера.
Я — вольный человек дождя.
IV. На смерть поэта
Часы мои давно подохли –
сиротство им считать невмочь.
Зато штаны и плащ обсохли,
ведь впереди дожди и ночь.
Автобус выплюнул на сырость
остатки младости лихой,
в которой ливень отразился
очередной больной строкой.
Мне говорят: «Пиши веселье,
пиши, что будет хорошо».
Уроды, стих — не развлеченье,
когда на сердце вечно жгло.
Попробуй от дождя укрыться,
когда внутри идет гроза,
когда вокруг гуляют лица,
но мимо, мимо все глаза!
Удел других — в любви спасаться
удел поэта — между строк,
пытаясь с нового абзаца
объятий получить листок.
Асфальт — душа Эвте́рпы битой,
но люди плюнут здесь, пройдя,
и громко скажут: «Не завидуй».
Я — лишний человек дождя.
V. Реквием
Пахнуло лесом и крестами,
не слышится кукушки трель.
Укрыта белыми цветами
моя земельная постель.
Вокруг нее, смиренно, молча,
пророки милые стоят.
Ирония — лишь одиночки
любовь повсюду породят.
И я ложусь. Венок надену
в могилу теплую как чай.
Стихам моим не видеть тлена –
им будет славы урожай.
Строку за строчкой птицы тянут,
в равнинах ветры понесут,
и даже если в море канут –
дождем над городом пройдут.
Их будут звать по магазинам,
их будут умолять спасти.
Черед им свой, как старым ви́нам,
придет уж завтра к девяти.
Таков удел поэтов смелых,
что жизнь меняют на строфу.
Зато в тетрадях красно-белых,
они способны к волшебству.
Не знать им нежности горящей
не слышать ночью шепот уст.
Им только лирикой звучащей
заполнить боль свою и грусть.
И я умру совсем с улыбкой,
погода хмура, но свежа,
И первый снег моей присыпкой.
Счастливый человек дождя.
VI. Очищение
Померкло солнце безвозвратно,
разверзлась стылая земля,
но только просится обратно
душа мятежная моя.
Вокруг сады уже встречают,
рыбак-апостол машет мне,
и ключник тихо помогает
пройти к светящейся тропе.
И вот ворота золотые,
струятся песни с облаков,
и все страданья вековые
перерождаются в любовь.
И вот уж руки нежно тянет
улыбчивый и кроткий Сын.
И книгу толстую читает
безглавый в смерти господин:
«Любовь сломает все капканы,
она не может умереть.
Язык умолкнет, рухнут страны,
но Дар Любви продолжит тлеть».
И на плечо кладут ладони,
и манят, манят за собой,
и туш играет оживленней,
и наконец в душе покой.
Все ближе, ближе я к заходу,
уже струится яркий свет,
но духу на асфальт охота,
и здесь мне тоже места нет.
Тогда Отец к воротам вышел,
обня́л меня и завещал,
что есть еще на свете вещи,
которых в жизни не встречал.
И перст Его на лоб упрямый
направился как пистолет,
и грохнул выстрел прямо в рану, –
и раны этой больше нет.
И вновь обня́л Своей любовью,
и я уверовал в нее,
и сердце озарилось новью,
родится счастья бытиё.
«Закончился твой путь крестовый», –
поставил точку мой Отец.
Отбросил я венок терновый,
надел лавро́вый свой венец.
«Иди, ступай на Землю с миром,
вселяй в людей надежды свет,
забудь о каторге унылой,
любовь идет к тебе вослед.
И ты, Я знаю, ждать устанешь,
у сердца тоже есть предел,
но завтра, завтра
