Даниэла Торопчина
Д
Мы шли по площади, ртами ловя снежинки. Взрослые люди. Мне было хорошо — никогда и ни с кем я не чувствовала себя так комфортно. Я могла с ним флиртовать, дружить, заигрывать, признаваться в любви, жаловаться на что угодно и говорить, что люблю другого, — он слушал. Радостно, терпеливо и всегда очень внимательно. На каждое моё заявление у него находился вопрос.
— Сегодня хороший день был, я даже успела позавтракать.
— Что ела?
Хм.
— Пирожок (ха-ха-ха-ха).
— С чем?
Да.
Он всерьёз спрашивал, что было в моём пирожке, что мне снилось, сколько пар я прогуляла сегодня. Ему и правда было интересно. Он любил меня, я это прекрасно знала. И заставляла его слушать меня каждый день, каждый вечер, каждую ночь.
Свернули на Никольскую.
У самого начала улицы уже собралась толпа. Там были музыканты: гитарист, похожий на бездомного, и барабанщик, щуплый такой мальчик с длинными синими волосами. С ними была ещё девушка, орущее вихлястое существо в безразмерном пальто и полосатых гетрах. Она скакала вокруг друзей, якобы танцуя, — пыталась завести толпу. У неё получалось.
Музыка шла, конечно, через динамик — получалось громко. Гитарист пел, но пел как будто бы неуверенно, в полсилы. Ему помогала девчонка, её энергии, я думаю, хватило бы, чтобы перекричать ещё две таких же толпы. Пела она фальшиво, да и даже не пела, а кричала, извиваясь в судорогах, — это слово подходит больше. Какой-то парень — зритель — вызвался ей помочь, и — удивительно! — действительно помог. У него был красивый голос, и он умел им управлять — единственный, похоже, из всей этой колоритной компании. Д. стал снимать всё на телефон.
— Не хочу быть инженером, — сказал он. — Хочу музыкантом стать.
— Мечтаешь — будь, — с задумчивым видом бросила я. Мне было всё равно, чего он там хочет, я знала: у Д. ничего не получится.
Мы простояли у музыкантов минут пятнадцать, Д. был в восторге. Денег мы им не дали (откуда им взяться у бедных студентов?) и вскоре пошли дальше.
Метрах в двухстах от той толпы тускло звучала скрипка.
Сначала даже невозможно было понять, откуда шёл звук, потом мы заметили: у самой последней в ряду скамейки стояла маленькая, совсем незаметная бабушка, одухотворенно водя смычком по струнам, которые она сосредоточенно и, видно, с большими усилиями зажимала крошечными ручками в тёплых толстых перчатках. Мы остановились.
Мелодия получалась нежная и грустная, и сердце разрывалось от неё, но никак было не вспомнить, откуда я её знаю. Иногда этот звук перебивал грохот барабанов; скрипка была старая, очень тихая и фальшивая. Мне было больно.
Мы стояли так минут пять, я глядела восторженно, Д. — покорно.
— Я готова стоять здесь вечно.
Ещё пять минут, ещё несколько мелодий.
— Чёрт! У меня совсем нет налички, — пожаловалась я Д. Мне хотелось отдать этой бабушке всё: все деньги, весь восторг, все накопившиеся добрые слова. Д. молча посмотрел на меня на пару секунд дольше, чем обычно; подошёл к ней и сунул ей в пакет всё, что было у него в кармане. Вернулся.
— Теперь у тебя тоже нет налички, — ха-ха, смешно. Поступок, конечно, благородный, но я его не заставляла.
Ещё несколько минут мы стояли молча. Д. было всё равно, он лишь хотел угодить мне, и потому стоял рядом, как верный пёс, не шелохнувшись. Мне стало противно.
— А, нет! У меня тоже есть наличка. Правда, мелочью… — это было бы очень плохой отмазкой, но, что ещё хуже, было правдой. Я достала кошелёк и одеревеневшими от холода пальцами выгребла оттуда кучу монет — рублей сто или сто пятьдесят. Бросила в пакет, — теперь моя совесть чиста. Стоим снова.
Прохожие, глядя на нас, тоже останавливались. Подходили к пакету.
Он стал уже тяжелее на пару тысяч, когда я решилась подойти к бабушке и заговорить.
— Вы очень хорошо играете.
Так и думала: у неё проблемы со слухом.
Бабушка рассказала, что каждый вечер приходит сюда. Не зарабатывать, — просто играть. Но лишних денег не бывает, поэтому каждая копейка идёт в дело.
Она рассказала, что игра на скрипке — дело всей её жизни. Не на улице, конечно, — она служила в оркестре. Рассказала о своей скрипочке — старой, дряхлой, возраста, казалось, самой бабушки. Её в инструменте всё устраивало: главное, говорит, что трещин нет… Если бы у меня было достаточно денег, я бы в тот же момент купила ей сотню, тысячу скрипок, самых лучших, самых звонких. Но денег у меня не было, поэтому я просто поблагодарила бабушку ещё раз и восторженно поплелась дальше. Снова вспомнила о существовании Д., который молча шёл рядом.
Какой же прекрасной я должна была ему казаться, как он должен был обожать меня тогда! Я смотрела на себя его глазами и понимала, что красивее моментов в его жизни было не так уж много. Не было. Он придёт домой утром, вытянется на кровати в полный рост, и будет мечтательно рассказывать сонному соседу по комнате о том, какая я замечательная и как он в меня влюблён.
Мы пошли назад. Приближалась полночь.
Мне очень хотелось дождаться двенадцати и быть в тот момент на площади. Казалось, это красиво — встретить новый год своей жизни под бой Курантов, стоя у самой Спасской башни. Завтра мне исполнялось девятнадцать.
Часы прозвонили без пятнадцати двенадцать. Мы шли мимо новогодней ярмарки, мимо катка, красивых витрин и множества счастливых людей (а другие на Красную площадь в такое время не ходят), чтобы подойти ближе.
Полночь.
Под звон колоколов с башни он вручил мне коробку конфет и какую-то книжку — сборник сказок.
— Я уверен, что никто ещё никогда не поздравлял тебя под бой Курантов.
Глупенький. Считает, это его гениальная идея — дождаться полуночи. А ведь я это планировала, когда ещё только выходила из метро.
Однако, поправочка: Д. не должен был здесь быть. Он не должен был портить всё своими подарочками и поздравлениями и пустым самодовольством, с которым говорил: "Я уверен…". Я надеялась, он забудет о моём дне рождения или хотя бы тактично промолчит — знает же, как я не люблю этот праздник. Нет. Не промолчал. Глупый. Ну и как мне теперь с ним, если он так меня любит?
До шести утра мы шарахались из бара в бар. Не пили — просто заходили погреться или съесть чего-нибудь тёплого. Упаси нас бог пить вместе
