Вечером пятнадцатого мая по коридору одного из московских институтов наперегонки с яростно развевающимся плащом несся к выходу будущий бывший преподаватель Илья Константинович Стемнин. Клетки метлахской плитки, попадая под гулкие шаги, в ужасе выскакивали из-под подошв и отлетали назад. В неистовстве, с которым несся взвихренный Илья Константинович, было грозовое равнодушие туч, которым уже все равно, бежать ли, навалиться ли на край небес или упасть на широкие поля потоками ливня. Ведь тучи свободны, кто и куда бы их ни направлял.
Ступени лестницы, пропахшей мокрыми окурками, крыльцо, прохладные коридоры майского дождя. Проходя через институтский двор, в котором под куполами зонтов уже переминались первые студенты-вечерники, Стемнин на ходу сорвал свежий листок сирени. Сирень вздрогнула и сбросила с себя целую люстру капели. За воротами преподаватель остановился и, приходя в себя, глубоко вздохнул.
Все, что было связано с институтом, теперь мешало Стемнину. Галстук, тесный ворот белой рубашки, портфель. Особенно портфель. Хорошо было бы сейчас метнуть его жестом дискобола на серое облако или еще дальше. Лицо Стемнина опахнула весна. «Так вот что значит свобода», — подумал он, припускаясь бегом по улице. Две студентки, идущие к институту под одним зонтом, с любопытством проводили глазами длинную фигуру в плаще, скачущую по лужам. Дождь усилился, асфальт танцевал огнями отраженных витрин, причем отражение чрезвычайно облагораживало пошлый оригинал.
2
Кандалы и наручники не созданы для удобства. Все, что связано с несвободой, рано или поздно становится родом наручников.
С портфелем и галстуком повторялась та же история, что случилась с обручальным кольцом.
Еще за год до развода Илья Константинович заметил: стоило им с женой поссориться, и кольцо на безымянном пальце делалось инородным телом, жало, мешало, его приходилось поправлять, вертеть, выбирая более удобное положение. В мирные дни он о кольце не помнил. Более того, когда они с Оксаной только поженились, новенькое обручальное кольцо так и норовило вырваться на всеобщее обозрение, оказаться в центре внимания. Если Стемнин сидел за преподавательским столом, правая рука обязательно ложилась поверх левой. Стирание с доски превращалось в презентацию кольца: он сам любовался веселым золотым ободком, сияя гордыми глазами. Тогда казалось, что все его одобряют и непременно обсуждают факт его женитьбы.
А потом… Однажды после шумной ссоры Оксана ночью вызвала такси и уехала на три дня к подруге, ее мобильный тут же разрядился. Тогда Стемнин впервые почувствовал, что кольцо причиняет ему боль. «В любом кафе, в самой грязной пивной веселей, чем у нас. Лучше бы мы три часа трахались, чем разбирали по молекулам твои тонкие чувства!» — так она сказала перед уходом.
Тогда — в первый раз после свадьбы — Стемнин снял кольцо и положил в шкатулку вместе с ее серьгами и цепочками. Бледное углубление держалось на коже почти неделю, как незаживающий шрам. А жена даже не заметила, что он снял кольцо. Или сделала вид, что не заметила.
Вот и его институтский костюм, и портфель. Нет, никакой особой радости от них не было ни разу. Какая радость в портфеле? Но по вторникам портфель наливался тяжестью, хотя содержимое его было таким же, как в пятницу. Узел галстука выходил крив, забивался вбок, хотелось вытянуть его из-под воротничка, сунуть в портфель и утопить в Кусковском пруду. Портфель тяжелел несвободой, ведь любая несвобода есть род тяжести.
Вот еще что интересно. Рубашка. В белой рубашке по дому можно ходить и два дня, и три — рубашка останется чистой. Но стоило пойти на работу, даже на одну пару — и рубашка отправлялась в стирку. Хотя Стемнин не занимался тяжелым физическим трудом — всего лишь преподавал культурологию.
Последний год принес аллергию на вторники. Понедельник — врата ада. Так бывает, когда работа в тягость. Просыпаясь, Илья Константинович чувствовал себя мумией, некстати растрясенной засранцами археологами. Еще лежа в постели, он пытался придумать тонизирующую причину, чтобы встать и начать день. Какую-нибудь приманку, отвлекающую от того, что кроме самого вторника впереди среда, четверг и пятница (в понедельник была только консультация). Он заставлял себя думать, что на четвертой паре будет седьмая группа, где за первым столом сидит Алена Ковалько. Ковалько, которая всегда смотрит на него так, словно пытается сказать что-то запретное… Или, на худой конец, кто-нибудь после первой пары позвонит предупредить о заложенной бомбе, и можно будет с чистой совестью поехать домой.
Но все эти попытки обмануть себя не могли разогнать муть за окном и разбудить нетерпеливое желание поскорей начать день. В мятой пижаме Стемнин шел в ванную комнату, садился на край ванной и на пять-десять блаженных минут подставлял руки под теплую воду. Вот и все утренние радости.
Метро, шум, тепло, душное качание… Пробежка от метро к институту. Боль каталась в голове как тяжелый бугристый шар. Горстка полусонных студентов на первой паре. Время за что-то зацепилось и не двигается с места. Четыре пары, с окном между первой и третьей. Передние столы пусты. Понурый студент за вторым столом весь урок закрашивает в шахматном порядке клеточки в тетради. Две студентки-подружки жуют жвачку. Одна медленно, другая раза в полтора быстрей. Что-то это значит, думает Стемнин, только непонятно что. Кажется, все здесь находятся по приговору суда.
Твердое убеждение в бессмысленности своей работы — что может быть хуже для преподавателя! Преподавателю необходимо верить в свою миссию, в то, что у него припасено для студентов нечто крайне важное. Ключи от карьеры, путеводные правила профессии, житейский опыт.
Преподаватель Стемнин не верил в преподавание. Прежде всего в пользу преподаваемого предмета. Слово «культура» давным-давно превратилось в такой же мертвый водоем, как и «духовность». В это слово были умяты многомиллионная скука трудновоспитуемых детей и взрослых, принужденное молчание на уроках или концертах симфонической музыки, запах краеведческого музея с черепками и ржавыми наконечниками, потемневшие портреты несуществующих дворян, все что угодно, только не жизнь и не радость.
Стемнин не верил, будто сможет что-то изменить, скажем, заставить разные имена, факты и понятия пошевелиться, вспыхнуть, ошарашить аудиторию. Он не мог воскресить предмет из мертвых, но, что хуже всего, не мог с этим смириться. Пообвыкнуться в своей роли, травить анекдоты, поддевать студенток, обсуждать «Осень в Нью-Йорке», спокойно и с удовольствием проводить время в аудитории. С лету ставить зачеты списком, быть душкой, а в свободное время написать учебное пособие и защитить кандидатскую. Что-нибудь по игре культурных контекстов в современной российской прозе.
Каждый раз, входя в аудиторию, он знал, что крадет время у студентов и у себя. Украсть или убить время — разницы нет: укравший получает не больше, чем обворованный. Давным-давно было понятно, что преподавать он пошел зря. Но уж такой человек Стемнин: он не решается отказаться даже от того, что ему совершенно не нужно, если хоть чуть-чуть к этому привык.
