А. Исаев
Н. Коротеев
Солдаты второй линии
Солдаты второй линии
— Салям, Абдулла!
— Привет, Ванюша!
Старик в полосатом ватном халате и тюбетейке протянул руку русому парню, выглянувшему из кабины самосвала. Сухой, жилистый, с лицом, прокаленным солнцем, Абдулла воспринимался, как деталь окружавшего его пейзажа. Шоферы, подъезжавшие к переправе по нескольку раз в день, удивились бы отсутствию Абдуллы больше, чем если бы увидели, что высохла река.
Паром был старый. Его много раз собирались сменить, но отделывались капитальным ремонтом, и древняя посудина снова и снова честно перевозила равнодушные машины и надменных верблюдов, скептически шевеливших губами; людей со всеми их горестями и радостями, с которыми они не расстаются даже при переправах через моря и реки. Горести и радости у людей были разные, как разными были и они сами. И всех этих людей Абдулла знал, знал отцов детей, детей, ставших отцами, внуков когда-то живших дедов, потому что люди в горах живут долго и помнят очень многое. Многое — значит и хорошее, и плохое.
Люди любят жизнь, поэтому они дольше помнят хорошее. Плохое они стараются убрать, как камень с дороги. Это не значит, что плохое уходит из их памяти. Камень, скинутый с дороги, остается камнем. Плохо, когда его кладут за пазуху.
Люди говорили, а иногда они и зря говорят, что в прошлом когда-то, давно-давно, Абдулла был контрабандистом. Когда это занятие стало слишком трудным и опасным, Абдулла оставил его. Не из трусости, из трезвой сообразительности. Потом он женился.
Теперь у его домика на берегу реки, очень бурной и очень мутной, едва поросшей камышом вдоль кромки береговой отмели, бегали четверо озорных ребятишек, которым жена Абдуллы едва успевала давать шлепки. Удивительно, как у нее к вечеру не болели руки! Остальные четверо детей Абдуллы не жили дома. Двое учились в школе-интернате, а двое работали в городе.
Абдулла был уважаемым человеком, молодые звали его аксакалом — белобородым, хотя в бороде паромщика черных волос было больше. Но мудрость не всегда приходит с сединой. Народ это тоже знает. Поэтому и считалось почетным, если Абдулла пригласит кого выпить чаю. Большой чайник висел над таганцом, и около него на деревянном помосте всегда можно было скоротать время, ожидая парома. Однако оказать гостеприимство далеко не значит позвать в гости.
А гости бывают званые и незваные, нежданные и нежеланные. Человек может лишь догадываться о помыслах других людей. Когда они добрые — это совсем не страшно. Даже приятно. Мало что можно сравнить с нежданной радостью. Но плохо, если помыслы чужих людей черны, как облачная ночь в горах. Хуже всего, что узнают об этом, когда зло свершилось или уже нависло грозовой тучей. Тогда нужно иметь могучую душу и твердое сердце и встретить беду мужественно, как подобает честному человеку.
Тот вечер был тих и ясен. Ослепительные горные вершины розовели особенно ярко на чистом синем небе. Потом они стали пунцовыми, а в ущелье спустились сумерки. Когда погасли снежные пики, звезды уже сияли. С угаснувшим последним лучом небо приобрело глубину. Немигающие искры звезд уже не казались шляпками гвоздей, вбитых в свод.
Такое небо бывает после бури. А в предыдущую ночь погода разошлась вовсю. Лил дождь, и от грома содрогались горы.
Но река вздулась от прошедшего в верховьях ливня только к вечеру. Она затопила камыши. Они потянулись за течением точно водоросли.
Ночью паром обычно не работал. Машины, шедшие на строительство, заканчивали рейсы в шесть-семь часов. На переправе наступало затишье.
Абдулла ушел в дом.
Болел младший сын, и жена задержалась с ужином.
За еду сели поздно. Огромная керосиновая лампа-молния, подаренная за ненадобностью редким по доброте старшиной заставы, светила ярко.
В дверь осторожно постучали: трижды и еще два раза пореже.
Абдулла вскинул брови.
Порой прошлое приходит самым невероятном образом: полузабытым запахом цветов, пожелтевшим листком письма, отрывком мелодии. На этот раз — стуком. Так мог стучать только тот, кто пришел из прошлого.
Жена поднялась было, чтобы открыть. Она привыкла к нежданным гостям. Мало ли кто заночует у переправы.
Абдулла остановил ее. Он поднялся с ковра и сам открыл дверь.
— Салям, Абдулла, — послышалось со двора.
— Алейкум салям... Входите...
— Не узнаешь?
— Я смотрю со света, а вы из темноты.
— У тебя гости?
— Нет. Только домашние.
— А плов?
— Я ужинаю.
— Один?
— С семьей.
— Богато живешь.
Помедлив еще мгновение, человек вошел боком, словно, приоткрой он дверь на ладонь шире — и весь свет увидит, кто вошел.
— Богато живешь, — еще раз повторил пришелец, оглядев комнату. — Конечно, старые сбережения...
— Проходи, Керим. Гостем будешь. Садись.
Гость сел и жадно принялся за еду.
— Издалека? — спросил Абдулла.
— Как тебе сказать... Мой дом можно увидеть, если подняться на южный склон этой горы, — сказал Керим, протянув пиалу за новой порцией плова.
— Понятно.
Они долго разговаривали.
— Не пойму только одного. Я всегда был бережливее тебя. И денег у меня тогда было больше. Я же тебе их платил. И вот...
— Плохо тебе живется, Керим?
— Мне? Ты, наверное, видел самый высокий и самый красивый дом там.
— Разве ты наместник?
— Нет, но мой дом рядом. Вот я и пришел напомнить тебе о нашей прежней жизни. Вспомнил тебя, как друга.
Абдулла молчал.
— Ты неплохо живешь. Но можешь еще лучше. И делать для этого ничего не нужно. Ты же знаешь, что молчание самая дорогая вещь.
— Я знаю даже, что оно самая дешевая, — сказал Абдулла и показал глазами на рукоятку пистолета, вылезшую из-за полы халата гостя.
Керим тихонько засмеялся:
— Ты же всегда был умным человеком, Абдулла. Но я не привык говорить о делах в присутствии женщины.
— Хорошо, — сказал Абдулла.
Жена вышла.
— Я вижу, ты не очень рад мне, — сказал Керим, опершись локтями о колени. — Но прошлое — камень на шее. И если подтолкнуть человека с таким камнем, он вряд ли выживет.
— Знаю.
— Все твое благополучие — дом, если я попадусь куда-нибудь...
— Знаю.
— Ты умный человек, Абдулла.
— Знаю.
— Значит, мы не будем ссориться?
— Нет.
—
