Федор Лопатин
Работа по объявлению
Однажды я искал работу по газете. Перерыв целый ворох 'Работы и зарплаты', вдруг наткнулся на такое предложение: 'Срочно ищем районного комика (можно без опыта работы). Основное требование — язык без костей'.
Когда я пришел в ту контору, мне сказали, что надо шутить на сцене. Платить обещали сдельно, в зависимости от наполняемости зрительного зала. И ещё, испытательный срок — это первый день, который будет последним, если ничего не получится и зал не зеведётся, и продержаться нужно полтора часа.
— Сможете?
— Попробую.
— Не надо пробовать — надо делать!
'Ну и ладно, — подумал я, — уж на рубль-то нашучу чего-нибудь', тем более, что в прошлом — я учитель истории, и скромный опыт 'говорильни' имею. Сколько часов я там наговорил? По моим подсчетам, их было пятьсот, и за жалкие полтора часа смогу чего-нибудь наболтать. Правда, в школе мне приходилось трепаться на серьезные темы, а тут надо шутить: не совсем мой профиль. Но к чёрту сомнения! Да и деньги нужны.
На следующий день — свежее утро, промытое солнце, птицы не одной, а мне шутить.
И вот стою я перед полным залом и думаю: 'Сбылась мечта идиота, захотевшего стать актером'. Что и говорить — минута славы оказалась довольно тяжким испытанием: я не знал с чего начать свой монолог. Язык прилип к нёбу. Тот, кто ни разу в жизни не был на сцене, не поймет того страха, который пронзает всё тело: невидимые иглы впиваются в пятки, спина покрывается мурашками, руки потеют, ноги подкашиваются — и всё это происходит одновременно.
Сейчас первой удачной мыслью было поклониться благодарной публике, что я и сделал, сорвав первые аплодисменты. Тут бы развернуться и уйти, не выходя на бис, но еще оставалась совесть — она-то меня и подвела.
Я, вот, прям, чувствовал, прям, знал, что, монолог надо начинать с тупого вопроса.
— Хотите узнать, как идет моя жизнь?! — крикнул я в зал как можно громче.
— Не-а, не хотим!
— Смелый зал мне попался. В мое время такого не было. Ладно, хотите узнать, как протекает ваша жизнь?
— Ну?
— Вам каждый день говорят: 'Ты работаешь? Это никому не нужно. У тебя маленькая зарплата? Это тоже никому не нужно. Ты еще живешь? Да, не надо никому, успокойся'. Окей, как говорит школота, тогда не мешайте мне жить так, как мне хочется! Избавьте меня от своей заботы: не надо ваших телепередач, не надо законов, не надо ваших поправок — я сам как-нибудь поправлюсь. И оставьте уже в покое дорогу, на которой второй год долбят асфальт под моими окнами!
Кто-то не смело захлопал.
Я с надеждой посмотрел в зрительный зал, и вдруг увидел в первом ряду толстую бабу в красном платье. Она как-то уж заинтересованно на меня смотрела, будто ждала чего-то. 'Ага, — подумал я, — ей буду говорить! Её, родную, взывать о помощи, чтобы перед людьми не осрамиться! Ты одна, красотуля моя, выведешь артиста на правильную дорогу!'
Теперь она не была такой уж толстой, как показалось мне сначала — она всего лишь чуть-чуть полнее 'пышки', и у неё весьма скромный вес слоновьего младенца, плюс еды на день — ничего страшного. Пошутить над ее весом? Нет, нельзя — обидится. Где мне тогда искать помощи? Не у того же рыжего с белыми глазами, что сидит в последнем ряду? Единственным неудобством было то, что моя муза сидела в крайнем левом ряду около стены, а у меня тогда шея болела как раз слева, поэтому приходилось заставлять себя говорить, повернув шею в сторону моей 'благодетельницы'.
Молчание навалилось тяжелой тушей. Слоновьей тушей… 'Вот ты, моя дорогая! Тебе, только тебе буду говорить'.
Чувствую, зал надо как-то поднимать. Хотел пошутить над правительством, а потом думаю: 'Ладно, не буду — пусть живёт'. Потом уперся глазами в, 'дорогое сердцу', Красное Платье.
— Я вообще очень высокомерный. Все началось с того дня, когда у меня испортилось зрение. Очков я принципиально не носил, чтобы не прослыть очкариком, поэтому никого не видел на улице, кроме размытых силуэтов. И многие стали думать, что я зазнался. Кто-нибудь видел меня на улице и орал: 'Зазнайка идет, зазнайка идет!', и меня начинали бить. Наивный, я-то думал, что меня буду бить сильнее с очками, а тут и без очков обошлось. У меня есть приятель, который тоже, кстати, плохо видит. И когда его хочет остановить милиционер, мой приятель просто машет рукой и говорит: 'А-а, я ваще тебя не знаю!', и спокойно уходит. Но это ладно, вернусь к себе.
С годами к плохому зрению добавилась еще одна проблема. Например, я до сих пор путаю Полину Гагарину с Пелагеей и еще с какой-то женщиной. В молодости, идя вечером на свидание, я всегда боялся не узнать девушку, с которой познакомился утром. И только когда она махала мне рукой, всё вставало на свои места, и я сразу узнавал ту самую единственную и неповторимую. Я знаю, что шутка про Пелагею уже была кем-то сказана, но что делать — идеи витают в воздухе. Кстати, в воздухе много чего витает. Я, например, не так давно выглянул в окно и увидел, как над Копотней поднимается черный столб дыма. Я бросился к телеку, к интернету, но никаких новостей о пожаре не было. 'Ну что ж, — подумал я, — нет новостей — нет и пожара'.
Вчера еду в метро и слышу, как мужик говорит негритянке:
— Ты — черная женщина, я — белый мужчина. Давай сделаем черно-белого ребенка и будем его за деньги показывать на ярмарке выходного дня?
— Нет, я рожу цветного, и буду сама бесплатно на него смотреть.
— Так что, товарищи и бабы… пардон, — сказал я Красному Платью и хотел было ввернуть для смеха ёмкий скабрезный оборот, но тут мой взгляд остановился на каком-то трёхлетнем сопляке, который сидел со своей мамашей и, пристально глядя на меня, тупо улыбался, отчего слюни смело лились на пол. Похабное словцо застряло у меня буквально в зубах и мне пришлось сказать только слово 'собака', которая никаким боком не вписывалась в монолог. Надо было как-то продолжать, и я стал 'лепить', что Бог на душу положит:
— Где-то на середине временного отрезка между Карибским кризисом и воцарением Горбачева, я, босоногим по пояс мальчонкой, пожирал 'бычки' и божьих коровок, которые паслись по соседству с 'бычками'. Вкусы, в то время,
