Деметриа Влади
Catena
Неугомонные.
На миллиарды световых лет вокруг лишь я одна могу похвастаться этой злосчастной удачей. Могла ли я вообразить себе это давным-давно, когда меня бросало в жар от бесноватых, хохочущих вулканов, когда небо было черно-алым, а магма внутри взрывалась болью? И не было ничего, кроме дыма и огня, и тяжелые плиты сталкивались друг с другом, будто споря, которая принесет больше разрушений; но на месте этих столкновений вырастали горные кряжи, вырастали лишь затем, чтобы много позже их источили ветры.
Это была преджизненная агония.
Начало конца было положено в безоблачный, бесчувственный день, когда по поверхности теплого озера прошла рябь, и в следующее мгновение мелкое существо, боязливо озираясь, выбралось на прогретый солнцем камень. Позже за ним устремились другие.
Они набирались сил, вырастали, и скоро уже срывали листья с самых высоких деревьев. А потом одно вцепилось в глотку другому. Алым брызнуло на пыльную поверхность.
Что-то громыхнуло в недрах якобы спящей горы. Громыхнуло бы сильнее; забудься я дольше ледяным сном на лишнюю тысячу лет; окажись каменный обломок, врезавшийся в мою поверхность, лишь немного больше — и жизнь исчезла бы, и был бы вечер, и было бы утро — день нулевой.
Но вы не исчезли. Принимали все более разнообразные, все более причудливые формы, множились, проживали жизни невыносимо короткие — и цеплялись за них, и искали простые сокровища в земле. Пока однажды один из вас не посмотрел зачем-то вверх — туда, где в темени мерцали россыпи чужих миров.
Рождение разума. И я — его колыбель.
Теперь вы стали моей частью, весомой и неотъемлемой. Вы меняетесь сами, меняете все, что видите вокруг, что-то создаете — но гораздо чаще разрушаете. Однажды вы оставите меня в покое — но тогда и я сама забудусь мертвым сном. Вам уже тесно; вам на мне скучно; вам всего мало. Мало выйти из моря и построить города — и кто-то из вас устремляется в небо.
На высоте ста километров от поверхности мои владения заканчиваются.
Там тихо.
Там пусто.
Там смерть…
Ты не осознаешь этого.
Взгляни на меня. Запомни такой, какой я кажусь оттуда — сияющим голубым миром, в котором пока еще теплится эта разумная, опасная жизнь.
Чем выше поднимаешься, тем прекраснее кажется место, которое ты покинул. И оно невыносимо красиво, если ты покидаешь его навсегда.
Я чувствую каждого, но тебя — уже нет.
Теперь ты сам по себе.
Не береги себя. Не поможет.
Прощай, дитя мое.
Часть 2. Селена Прекрасная
Выродки. Мало вам своего мира. Теперь и до меня добрались.
Возникли из ниоткуда, вздымая клубы пыли, которая лежала здесь недвижно еще тогда, когда не родился ваш первый предок. Водрузили флаг на ближайшем холме и в тот же момент объявили меня своей собственностью. И уже смело запрыгали по поверхности, шутя о значимости первых своих шагов.
Не так уж вы были и неправы: каждый такой шаг действительно был огромным рывком.
В бездну.
Я знала, что вы вернетесь. Знала, что эти роверы бороздят мою поверхность не просто так, как бы невинно не выглядели их осторожные вылазки в мои горы.
Прошло время — для вас годы, для меня пустяк, — и вот вы снова здесь, вгрызаетесь в меня, методично и упорно. Проклятые кладоискатели. Бур входит в породу на метр — и это во много раз хуже, чем внезапный удар метеорита. Нет, эти летучие камни не выводят меня из равновесия. Так уж получилось, что мне нечем их остановить — а им некуда больше падать; виноватых нет.
Вы же действуете иначе — целенаправленно и спокойно. Вы прилетели сюда грабить. Свою планету вы вот-вот истощите — но вам хочется жить дальше, идти вперед, оставляя за спиной мили выжженных земель. Добыча материалов сегодня — и завтра, в котором на мне вырастают ваши многочисленные постройки.
Кто-то из вас догадался, что эти города должны расти не ввысь, а в глубину.
Рвануть в небо, чтобы потом уйти под землю — чем не ирония?
Жизнь так хрупка. Чувствуешь? Тебе здесь не место.
Ты воплощаешь собой нестабильность, кратковременность, бренность. Привносишь в мой черно-серый монохром визгливые нотки алого. Так уходит жизнь, оставляя за собой привкус железа. И не спасут ни искусственный сон, ни стены бункера, ни призрачная надежда на возвращение.
Скоро моя темная половина станет твоей могилой. А брошенный мир твой даже не виден с этой стороны.
Кратеры на мне будут множиться и множиться. Не уродуя — украшая.
А тебе осталась лишь пара морщин.
Человек, ты для меня — чужеродность. Но караешь ты себя сам. А я просто стираю тебя из своей истории.
И снова вечер, и снова утро. День одна тысяча девяносто пятый.
Часть 3. Пловец безвоздушного океана
А ты все-таки выбрался. Оставил столько копий себя на враждебном спутнике планеты, которую сам видел только на фотографиях.
Я не враждебен. Мне все равно.
Зарождение жизни, вспышка сверхновой, столкновение двух небесных тел — все это случайности, многократно помноженные на другие случайности. Игра вероятностей — не более и не менее того.
Крошечный шаттл летит по тщательно рассчитанной траектории. В этом шаттле нет иллюминаторов. Нет связи. Никто не знает, живой ты или мертвец.
Значит, ты волен быть и тем, и другим одновременно.
72 часа в пути. 72 часа абсолютного одиночества. Запомни их — единственный временной отрезок в твоей искусственной жизни, когда ты один.
И все-таки треть его уходит на сон.
Все в тебе позаимствовано, все скопировано, до последней молекулы. Даже сновидения — и те не принадлежат тебе.
Сон — модель смерти.
А вокруг — вакуум. Нет ничего пугающего в темноте, если она пуста. Но есть и темнота другого рода — та, в которой замечаешь движение; кто-то шевелится там, подступает ближе всего на мгновение, чтобы ты успел узнать свое же лицо; и этот второй ты уже уходит все глубже и глубже во мрак; и ты остаешься один — крохотный живой организм в абсолютно черном теле вселенной.
Пробуждение от кошмара сродни рождению — оба события сопровождаются криком.
Когда ты откроешь люк, снаружи будет Земля.
Самое сложное — впереди.
Была ночь, но теперь будет утро.
День первый.
