Роберт МакКаммон
Семь оттенков зла
Роберт МакКаммон
Семь оттенков зла
Четыре Фонарщика
Глава 1
Август 1702 года.
— Я вот что скажу: если это называется музыкой, — проворчал Хадсон Грейтхауз, не утруждая себя тем, чтобы приглушить голос, — то я, пожалуй, сожру свои ботинки!
Его заявленное недовольство и необычные вкусовые пристрастия были встречены слабым шипением, будто своими словами он потревожил змеиное гнездо. На деле шипение исходило, разумеется, не от представителей чешуйчатого сообщества, а от женщин, сидевших в зале и разодетых во всё, что они только могли на себя нацепить: высокие парики, обтягивающие талию корсажи и тяжелые юбки платьев с массивными кружевами. В таких нарядах они больше походили на ярко оперенных птиц в разгар брачного сезона, нежели на тех дам, которых Хадсон Грейтхауз и Мэтью Корбетт привыкли ежедневно видеть в магазинах и на улицах Нью-Йорка.
— А ты что скажешь? — подтолкнул раздраженный критик, сидящий рядом с Мэтью. Нахмуренные брови красочно дополняли его словесное негодование. — По-твоему это музыка?
— Потише! — скомандовали ему. Подумать только! Шепот и вправду может звучать как приказ, если прорывается сквозь плотно стиснутые зубы. Исходил он от женщины по имени Сара Гуднелл, сидевшей по другую сторону от Грейтхауза. В первую очередь она была бродячей гитаристкой, нередко выступавшей в таверне Салли Алмонд на Нассау-Стрит, а во вторую — нынешним любовным интересом Хадсона.
В ответ на замечание Грейтхауз обиженно насупился, и над его романтическими настроениями, судя по всему, нависла угроза. Однако следующее замечание насчет музыки он все же решил попридержать, посему и Мэтью предпочел разговору тишину.
По правде говоря, тишина сегодня не была здесь желанной гостьей. В этот августовский день Хадсон и Мэтью сидели среди четырех десятков горожан — в основном, женщин, — в концертном зале гостиницы «Док-Хауз-Инн» на скамьях из лучшего местного дуба, покрытых тканью цвета алой страсти. Цвет выбирал лично хозяин гостиницы Гиллиам Винсент. На высокой сцене концертного зала играла четверка музыкантов, чьи таланты сегодня так раздражали Хадсона, а на лице Мэтью Корбетта вызывали сдержанную веселую полуулыбку.
Выступающий квартет называл себя «Четырьмя Фонарщиками». Не возникало ни малейших сомнений в том, чьи именно фитили они сегодня намеревались зажечь. По тому, как повизгивали от восторга, задорно хихикали и неловко ерзали на своих местах женщины, Мэтью сделал вывод, что «Фонарщики» знают свое дело. Первая песня в их сегодняшнем выступлении называлась «Ловля красавиц в преддверии лета». После нескольких заявлений о том, насколько крепки и тверды шесты Фонарщиков, музыканты начали петь о том, что вызывало возбуждение в самых южных и жарких районах женских тел.
Мэтью приходилось признать, что «Фонарщики» представляли собой поистине впечатляющее зрелище. Главный певец и гитарист по имени Лоуренс Лав потрудился назвать имена и остальных участников своей странствующей труппы: на второй гитаре играл Ролли Делл, скрипача звали Адриан Фоксглав, а за странной конструкцией, состоящей не только из двух барабанов, но и из пары скрепленных тарелок, которыми нужно было управлять с помощью ножной педали, сидел Бен Довер. Впрочем, вовсе не имена и не набор музыкальных инструментов делали «Четырех Фонарщиков» впечатляющим зрелищем, а их манера одеваться. На фоне огненно-красного Лоуренса Лава, ослепительно синего Ролли Делла, Адриана Фоксглава, с ног до головы в одеждах цвета морской волны, и Бена Довера в сияющем фиолетовом костюме алые портьеры и ткань, укрывающая скамьи зала, выглядели жалкими и тусклыми.
А еще на музыкантах были парики.
И, Боже правый, что это были за парики! Будто безумный лондонский пекарь испек их в своей печи и возвысил до небывалых размеров! Над Лоуренсом Лавом будто пылал настоящий костер, сочетавшийся с его пламенным образом. Парик Ролли Делла был кричаще синим, Адриан Фоксглав будто находился под волной, накатывающей на гавань Нью-Йорка, а на голове Бена Довера темнели искусственные волосы цвета заживающих синяков и ушибов, какими пестрило все тело Мэтью после сражения со зловещим фехтовальщиком графом Дальгреном в школе для юных преступников Саймона Чепелла[1].
Можно сказать, что именно из-за последней стычки, едва не закончившейся фатально, Мэтью и сидел сегодня в этом зале. Видимо, таким образом Грейтхауз решил его приободрить. Накануне он явился на порог небольшого молочного домика Григсби, где жил Мэтью. Как ни странно, Грейтхауз пришел не для того, чтобы напомнить новому работнику агентства «Герральд», какой размазней его считает, и даже не для того, чтобы выгнать его практиковаться в фехтовании. Нет, он явился и потребовал сопроводить его и леди Гуднелл на «эту музыкальную мешанину».
— Лично я в гробу видал этот концерт, — с жаром заявил Грейтхауз. — Но Сара полна решимости его посетить, поэтому будет разумно пойти с ней. Если я не явлюсь туда, что это скажет о моем интересе к ее музыке?
— Правду? — предположил Мэтью. — Вас ведь она действительно не интересует…
— Но я не могу признать это вслух! — воскликнул Грейтхауз. — Сара прекрасная кухарка, и мне очень нравится ее жареная курица. К тому же благодаря Саре в таверне Салли Алмонд я обедаю со скидкой… [2]
— Должно быть, вы это весьма цените.
— Да, ценю! И мне не нравится твой тон, Корбетт! Так что подбери сопли и готовься завтра посетить «Док-Хауз-Инн» в нашей компании в два часа пополудни. Я вовсе не хочу в одиночестве встречаться лицом к лицу с этой отвратительной постановкой. Твой билет уже куплен, возражения не принимаются.
Несчастью нужна компания, — подумал Мэтью.
Спорить было бесполезно. Он решил, что лучше не злить эту ходячую гору мышц, поскольку именно она будет продолжать делать из новичка агентства «Герральд» достойного фехтовальщика. Учитывая это, Грейтхаузу стоило угодить во имя собственного благоприятного будущего.
Впрочем, была и иная причина, по которой Мэтью сегодня обретался среди этой публики. Она была связана со странным финалом дела одной пожилой дамы, которую прозвали Королевой Бедлама. Кровавая карточка, присланная Мэтью в качестве смертного приговора от таинственного Профессора Фэлла, тяготила его ежечасно, лишая его как дневной непринужденности, так и ночного сна. Оттого Мэтью и предпочитал общество Грейтхауза. Да, тот казался ему задиристым мужланом, обладающим весьма скудным умом. Однако это был скудоумный мужлан, на которого
