Пролог
Моя прабабушка Моррисон приладила к прялке подставку для книги, чтобы читать за работой, – так гласит семейное предание. А однажды субботним вечером она настолько увлеклась, что оторвала взгляд от книги лишь в полпервого ночи – оказалось, она целых полчаса пряла в воскресный день, по тем временам страшный грех.
Нашу семейную легенду я пересказываю не просто так. С недавних пор я пришла к выводу, что прабабушка и ее подставка для книги очень многое объясняют. События, что разрушили нашу семью и положили конец нашим мечтам, случились спустя не один десяток лет после ее смерти, но это не значит, что прабабушка не повлияла на исход. То, что произошло между Мэттом и мной, не объяснишь, не упомянув прабабушку. И часть вины, безусловно, лежит на ней.
Когда я была маленькая, в комнате родителей висела прабабушкина фотография. Я, совсем еще кроха, подолгу простаивала перед нею, набираясь храбрости заглянуть прабабушке в глаза. Была она небольшого роста, прямая, тонкогубая, вся в черном, с белоснежным кружевным воротничком (который наверняка по вечерам тщательно стирала, а каждое утро гладила). С виду строгая, даже недовольная, без тени веселья. Вот что значит за тринадцать лет родить четырнадцать детей и возделывать обширный участок на полуострове Гаспе – пять тысяч акров бесплодной земли. Как она выкраивала время на рукоделие, тем более на чтение, ума не приложу.
Из детей в нашей семье, а нас было четверо – Люк, Мэтт, Бо и я, – один только Мэтт хоть отчасти на нее походил. Он вовсе не был угрюм, но от прабабушки ему достались волевой рот и пронзительные серые глаза. Если я вертелась в церкви и встречала недовольный мамин взгляд, то косилась на Мэтта – заметил ли? И он каждый раз замечал и делал строгие глаза, но в последнюю секунду, когда я уже готова была приуныть, подмигивал.
Мэтт был старше меня на десять лет, высокий, серьезный, умный. Его страстью были пруды, в миле-двух от нашего дома, по ту сторону от железнодорожных путей. Это были старые гравийные карьеры, заброшенные много лет назад, после строительства дороги, – и какой только удивительной живности там не водилось! Когда Мэтт стал меня брать с собой на эти водоемы, я была совсем маленькой и он носил меня на плечах – через лес, где буйствовал ядовитый плющ, вдоль железнодорожных путей, мимо пыльных вагонеток, ждавших груза сахарной свеклы, вниз по крутому песчаному косогору к воде. Там мы, растянувшись на животе под палящим солнцем, глядели в темную глубину и ждали, кто оттуда покажется.
Вот самая яркая картинка из детства: паренек лет пятнадцати-шестнадцати, худощавый, русый; рядом белобрысая девчонка – две косички за спиной, тонкие ноги загорели дочерна. Оба лежат не шелохнувшись, уронив головы на руки. Мальчик что-то показывает девочке – точнее, живность сама показывается из темных закоулков меж камней, а мальчик рассказывает.
– Пошевели пальцем, Кейт. Поводи туда-сюда. И он подплывет, не сможет удержаться…
Девочка с опаской шевелит пальцем, и точно так же с опаской подплывает детеныш каймановой черепахи, посмотреть, в чем дело.
– Вот видишь? Они очень любопытные, черепашата эти. А как вырастут, станут злобные, подозрительные.
– Почему?
Как-то раз мы поймали на суше взрослую каймановую черепаху, сонную с виду, а вовсе не злобную – голова в складочку, будто резиновая, так и хочется погладить. Мэтт протянул ветку в палец толщиной, и черепаха перекусила ее пополам.
– Защищены они хуже других черепах – панцири им маловаты. Вот они и боятся.
Девочка кивает, косички шлепают по воде, и от них расходятся круги. Она впитывает каждое слово.
За эти годы мы провели так, наверное, сотни часов. Я научилась различать головастиков: леопардовых лягушек, лягушки-быка – толстых серых, жабьих – крохотных черных, подвижных. Я узнавала черепах и сомов, водомерок и тритонов, вертячек, выписывавших на воде лихие кренделя. Проходили сотни часов, сменялись времена года, жизнь в прудах замирала и возрождалась, а я подросла, и Мэтту стало тяжело таскать меня на плечах, теперь я пробиралась за ним сквозь чащу. Этих перемен я, конечно же, не осознавала, они были постепенны, а у детей очень смутное представление о времени. Для них завтра – это еще не скоро, а годы летят незаметно.
1
Когда наступил конец, он грянул как гром среди ясного неба, и лишь спустя годы я поняла, что вела к нему целая цепочка событий. Некоторые из этих событий вовсе не касались нас, Моррисонов, – это были семейные дела Паев, ближайших наших соседей, с фермы в миле от нас. Паи и всегда-то, с незапамятных времен, слыли неблагополучной семьей, но в тот год в их большом старом фермерском доме, стоявшем на отшибе, разворачивался настоящий кошмар. И мы не ведали, что кошмару Паев суждено переплестись с мечтой Моррисонов. Предвидеть такое было невозможно.
