МАРК ВИЛЕНСКИЙ
ПОБЕГ
Две мини-повести и два рассказа
*
Дружеский шарж и рисунки В. МОЧАЛОВА
© Издательство «Правда».
Библиотека Крокодила. 1981 г.
Сдавая свои мини-повести в набор, автор перечитал их и удивился обилию пожилых персонажей. «С чего бы это?» — подумал он. Но, полистав собственный паспорт, догадался — 1926-й год рождения себя оказывает. Тогда почему же повести только мини? Ведь к таким-то годам другие литераторы могут уставить подоконник трехстворчатого окна макси-романами собственного изготовления. А причина в том, что с 1959 года М. Виленский ежеутренне отправляется в «Крокодил» и там до вечера трудится на колючей, как заросли кактуса, ниве международной журналистики. Так что на изящную словесность остаются только выходные, и то, если домашняя муза не пошлет автора за картошкой или в прачечную. И все же, как убедятся читатели этого, кстати сказать, девятого по счету сборника произведений Марка Виленского, бремя службы и быта не до конца еще придавило в авторском сердце колыхание веселых и даже нежных чувств. Сказывается, видимо, целительный эффект бега трусцой, коим автор эпизодически взбалтывает свой организм. Чего он и вам желает.
РОМАН С ДЖЕНТЛЬМЕНОМ
У всех девушек из отдела верхнего женского платья была личная жизнь, а у Дуси Коломийцевой личной жизни не было.
— В старые девы, что ли, записалась? — укоряла ее Маринка, хорошенькая, тоненькая, хоть в кино ее снимай.
— Мне и так хорошо, — отвечала Дуся и говорила сущую правду.
На душе у Дуси стояла тишина. Жила Дуся в общежитии уже третий год с тех пор, как приехала из деревни и поступила ученицей продавца в универмаг. Соседки по комнате выходили замуж, перебирались к мужьям, уезжали в другие города, в общем, исчезали из общежития, и причиной их убытия чаще всего был какой-нибудь мужчина.
А Дуся оставалась. Ей нравилось в общежитии. Дуся была полная, белая, как сметана, и очень чистая. Она мылась каждый день до скрипа. Кровать ее была застлана не казенным, а собственным ее хрустким белоснежным бельем. По вечерам, когда другие девушки уходили на свидания, Дуся усаживалась в красном уголке в голубоватой тьме у телевизора. Нравились ей только фильмы «переживательные» — про разлуки и трудную любовь со слезами.
Почти все продавщицы из секции верхнего женского платья были моложе Дуси и не испытывали недостатка в мужском внимании. Охотники полялякать с хорошенькими продавщицами задерживались у кронштейнов, густо завешанных разноцветными платьями. С Дусей они не заговаривали — что-то тяжелое, малоподвижное было в лице ее. Наиболее настырные парни вечером поджидали продавщиц у служебного выхода. Дусю никто не ждал.
Дусиным ухажером считался старшина милиции Гусев. Он отвечал за порядок в универмаге. Это был его участок. Гусев был вдов, остался с двумя детьми и, проходя мимо секции, иногда перебрасывался словцом с Дусей, не утрачивая серьезности в лице. Однажды он вздохнул и, глядя в сторону, сказал, что детям необходима материнская ласка. Замолк и перевел на Дусю выжидательный взгляд.
— Да это уж, конечно, — подтвердила Дуся, — без матери куда уж там.
Больше Гусев ничего не сказал на эту тему, но на Восьмое марта подарил ей флакон духов «Алмаз».
— Ну, девочки, все! — сказала Валька. — Скоро свадьбу играть будем. Нас-то позовешь, Евдоха?
Однако когда Гусев пригласил ее в кино, Дуся отказалась.
«Староват, — думала она, — как-никак тридцать шесть, да и дети~ обуза нешуточная. И размером не вышел — пятидесятый, второй».
Дуся считала само собой разумеющимся, что ее муж ростом должен быть никак не меньше третьего. Вертихвостки Валька, Нинка и Маринка засмеют, со свету сживут, если она выйдет за немолодого, за милиционера, да еще пятидесятый, два…
Город, где все это происходило, стоял на полдороге между Москвой и Черноморьем. Поезда дальнего следования останавливались здесь на двадцать три минуты, пассажиры выходили на перрон подышать, размять ноги. Как-то днем в воскресенье Дуся оказалась на вокзале — в общежитии прошел слух, что в станционном буфете дают апельсины, и она решила послать матери в деревню лакомство. Дуся увидела на перроне людей, возвращающихся с юга — они были какие-то особенные, загорелые, ублаженные, прикосновенные к чему-то чудесному, давшему им счастье и подъем духа.
По графику Дусе полагался отпуск с пятнадцатого августа. Прежде и мысли не было, куда ехать, — понятно, в деревню, помогать матери. Но вечером, после вокзала, когда Дуся лежала на своем хрустком белье в общежитии, она вдруг почувствовала, что в деревню ну никак ее не тянет, а хочется ей на юг, к морю. А к матери можно заехать и в конце отпуска дня на три. Вот как бы только изложить все это старой в письме, чтобы не обиделась…
* * *
Беленый одноэтажный домишко был набит жильцами, как дыня семечками. Но Дуся думала, что так и надо, так и полагается жить тем, кто приехал без путевки на морской южный отдых. Простыни и наволочки она привезла с собой в чемодане, но увидела, что напрасно: отведенная ей в чулане коечка была застлана чисто. Рядом, едва протиснуться, стояла еще одна раскладушка, на гвоздике висел чей-то халат.
Дуся быстро переоделась в сарафан импортный польский, хабэ, одиннадцать девяносто, взяла полотенце и пошла искать море.
Море потрясло Дусю. Живое и огромное, простроченное сверкающими искорками, похожее на тяжелый синий атлас с люрексом, оно, ласково шипя, накатывало на берег, и все, что было в душе темного, застойного, как в неосвещенной примерочной, разом осветилось и проветрилось этим солнечным морским ветром. Служебный городской натяг в душе расслабился, заботы истаяли в один миг, и так стало легко, так вольно…
И вспомнилась мать, в резиновых ботах, согнувшаяся над грядкой, и коза Белка, привязанная к колышку, и стало жалко мать за то, что и в голову старой сроду не приходило, что можно потратить деньги не за делом, а
