Мати Унт
СЛУЧАЙ В ТЕАТРЕ
Погода в этом году в октябре стояла очень теплая, солнечная, мужчины ходили в пиджаках. Но по вечерам обычно поднимался свежий ветер, и закаты были удивительно багряны. Близко к Земле подошла какая-то комета, но ее нельзя было увидеть невооруженным глазом; однако телескопы давали возможность фотографировать комету и некоторые журналы опубликовали ее фото. Каждое утро у крытого рынка стояла толпа женщин в ожидании, пока придут автомашины и развезут их по колхозам на уборку картофеля. Как раз в эти дни в нашем театре состоялась премьера одной классической драмы, написанной еще в тридцатые годы, однако, несмотря на столь долгое забвение, пьеса, казалось, не потускнела и даже неожиданно приобрела современное звучание, она содержала ряд, можно сказать, общечеловеческих проблем, местами затрагивала самую сущность жизни человека, и поэтому столичные критики отмечали, что наш театр вновь сделал открытие, стер с этой старой драмы слой пыли, которым она незаслуженно была покрыта. Нас самих это не удивляло, поскольку мы отнюдь не случайно рискнули поставить этого автора: перед этим были долгие споры и даже небольшие ссоры — некоторые из нас перестали здороваться друг с другом. Во всяком случае, мы прекрасно доказали, что драма, написанная в 1932 году, звучит и в наши дни во весь голос. Вообще же город был тихий, только в начале месяца поезд на переезде врезался в автобус, двух человек задавило насмерть, четверо отделались кто тяжелыми, кто легкими повреждениями. Во всем обвинили дежурного на переезде, вовремя не опустившего шлагбаум. Буйно цвели георгины, особенно темно- лиловые, на своих длинных, почти в рост человека, стеблях — мои любимые цветы, ибо я не знаю ничего прекраснее, чем их густые, яркие тона среди уже пожелтевшей природы. Смотришь с холма вниз, на город: горизонт кажется чистым, контуры четкими, плоскости сияют. Таким бывает наш город только в октябре.
Я стоял в фойе, у широкого окна, и глядел на город. Люди за моей спиной прогуливались и тихонько разговаривали. В общем-то наш город очень небольшой, и театр расположен на холме — отсюда видны и далекие поля, и леса. Над этим ясным, родным краем возвышался наш театр, и сейчас должен был начаться спектакль. Вот прозвенел звонок, и люди направились в зрительный зал. Я еще чуть-чуть задержался у окна, наблюдая, как тени в городе становятся все длиннее. Когда вокруг меня в вестибюле все стихло, я тоже пошел в зал, чтобы немного посмотреть представление той самой драмы. Особенно интересовала меня первая картина, изображавшая возрождение Феникса из пепла; это был как бы пролог — вступление к показу пути страданий человека нашего века. В роли Феникса выступал мой друг, он просил меня посмотреть сегодняшний спектакль, особенно некоторые недавно найденные им новые нюансы, и потом в двух словах сказать свое мнение.
Я сел в ложу и посмотрел вниз. Зал стал медленно темнеть. Черные костюмы мужчин погасли сразу, какую-то минуту светлели голубые платья, а затем все остальное погрузилось в темноту, кроме красных и желтых тонов, которые, казалось, вдруг на мгновение расцвели, и вот все исчезло. Одновременно занавес под нарастающие звуки музыки открыл перед нами сцену, всю залитую огненным светом, ослепительно црекрасную и жуткую. Мой друг начал монолог, но я все еще смотрел вниз, в зал, всматривался в лица, на которых играл оранжевый отсвет сцены. Никто больше не шевелился, руки без движения лежали на коленях, пьеса уже с самого начала захватила зрителей, волшебный мир пленил их, и я завидовал народу, еще в тридцатые годы сумевшему предложить людям нечто не преходящее, общечеловеческое. А что могли бы предложить мы? Пожалуй, одного только Таммсааре, но его никто не хочет переводить. Так размышлял я, сидя наверху в ложе, тогда как мой друг в роли Феникса приступил к самосожжению с тем, чтобы в конце спектакля вновь возродиться из пепла. Тревожный отсвет падал на весь зрительный зал, все сильнее гремели барабаны, языки пламени вокруг Феникса взлетали на двухметровую высоту, балетная группа закружилась в медленном, зловещем танце жрецов.
Вдруг все стихло, все погасло, все вымерло, кончилось, застыло. Погруженный во тьму, полный зал ждал, когда снова зажжется свет. Однако нигде не обозначалось ни малейшего просвета. Я встал, собираясь пойти за кулисы, как вдруг внизу, в зале, пронзительный мужской голос закричал: «На помощь!» В ответ на это во всем зале поднялся шум. Захлопали откидные сиденья, раздался топот ног, послышалась брань, взвизгиванья, стоны, и все это нарастало, усиливалось. Наверное, хватило бы одного-единст- венного луча света и воцарился бы порядок, однако по-прежнему стояла непроглядная тьма. И только по оглушительным крикам и грохоту можно было догадаться, что все семьсот зрителей повскакивали со своих мест и теперь, натыкаясь друг на друга, падая через кресла, работая кулаками, толкаясь, ищут и не находят выхода.
Наконец свет зажегся так же неожиданно, как и погас, прожекторы яростно залили сцену своим зловещим заревом, и перед нами предстало зрелище, мало сказать печальное. Огромные декорации в сюрреалистической манере (дипломная работа одного молодого художника), потребовавшие столько труда, были повалены, многие из зрителей, в отчаянии бросившиеся на сцену, теперь метались там среди разных нагромождений, продирались сквозь них, на каждом шагу продавливали ногами огромные плоскости из картона, зацеплялись за гвозди, рвали брюки. Высокий алтарь Феникса опрокинулся, и из- под сооружения торчали чьи-то ноги. Такую же жуткую картину представлял собой и зрительный зал. У некоторых мужчин текла кровь из носа, с нескольких женщин были сорваны платья, кто-то кого-то звал, кто-то жаловался, что у него вытащили кошелек, многие ползали по полу под креслами, искали свои пропавшие вещи. Слышались возгласы: «Безобразие!», «Кто будет отвечать?», «Умираю!», «Помогите!» Затем какой-то человек из публики взобрался на сцену и потребовал тишины. Никто не обратил на него внимания, тогда он поднялся на ступени храма Феникса и, приставив ко рту ладони, крикнул: «Прекратить, прекратить, прекратить!» Люди понемногу стали прислушиваться, хотя большинство все еще было занято приведением себя в порядок, некоторые плакали, наклонившись над своими близкими, избитыми до потери сознания, но человек из публики, стоящий на ярко освещенной сцене, его грозный взгляд и раскаты голоса постепенно оказывали действие, все больше людей поворачивалось к сцене и слушало. Не дожидаясь полной тишины, перекрывая голосом рыдания и стоны, человек прокричал: «Тише, тише, тише! — затем спросил: — Кто позвал на помощь? Почему позвал?» Послышался одобрительный гул голосов,
