Лиана Киракосян
В землянке
– Я вправо, и он вправо! Я влево, и он влево! Ну, думаю, попал ты, браток. Подстрелит, как пить дать! Считай, и сам пропал, и снаряды загубил… – торопливая речь, подкрепленная волнением и свойственная всем людям астраханской области, вылетала из уст молодого бойца с невероятной скоростью. Порой, собеседники его не разбирали и половины слов, которые солдат произносил с замиранием сердца, будто вновь проживая то, что рассказывал. – Я со страху педаль вдавил и не отпускаю, нога как приросла к ней! И гоню во всю железку… Мама родная, так испужался, что потом весь взошел, со лба течет, ничего не видать, тут еще шапка, будь она неладна, из-за тряски на глаза лезет… Кошмар, да и только.
– Ты, Олександр, трохи повильнише, я и без того вас москалей через раз розумию, ты ще тараторишь, – не выдержав таких речевых ребусов, украинец Петро Михиенко, решил усмирить речь взволновавшегося друга.
– Не, ну ты глянь на него! Три года с ним в одном взводе служим, можно сказать, с одной миски кашу едим, одних вшей делим, а он все «москали», да «москали»! Ну, что за человек ты, Петро! Я вообще из Вологды, что же теперь? – любил Андрей Ромашин повздорить с этим украинцем с самого начала войны, как только их в один взвод определили. Делал это по-дружески, от скуки, считая Михиенко одним из лучших своих товарищей.
– Ну, ты не серчай, Андрий, я це так, за звичкою, – с доброй улыбкой оправдывался Петро, штопая порванную в бою гимнастерку.
– За кем? – по землянке прокатилась волна смеха.
– Як диды говорили, так и я говорю! – в словах Петро прозвучало раздражение.
– Ну, будет вам! Что там дальше-то было, Сань? – кто-то из глубины землянки прервал эту уморительную перепалку, с нетерпением ожидая продолжения истории.
– Ну, так вот, думаю, что ж делать? Куда деваться? А нога давит на педаль, и все тут! Ну, я, значит…
Зима только начинала радовать своими прелестями, но мороз уже стоял крепкий, а снег припорошил землю сантиметра на три, поэтому взвод полным составом сумел разместиться в низкой, но широкой землянке. С утра еще стоял туман, поэтому к вечеру от мороза ветки деревьев покрылись толстой коркой льда. Лишь в глубине пролеска можно было найти сухой хворост. Снег шел и сейчас, медленно, но огромными хлопьями, похожими на лебединый пух. Смеркалось, небо затянуло серыми тучами. Еще днем взвод вел бой с противником, разбив шесть вражеских танков. Настало затишье.
Из пролеска к землянке в полуприсяди пробирался боец с хворостом в руках. Сорок минут потратил он на то, чтобы найти сухое дерево и принести взводу средство отопления. Тихо пробрался он к часовому, спустился в окоп и уже легким шагом направился к месту собрания солдат. Самому ему было на вид лет 17, чернявый паренек с курчавым чубом, который еще вчера состригли ему из-за обилия вшей во всем взводе. Парень он был разговорчивый, смешливый, да только было ему неловко, такому молодому, среди бывалых бойцов шутки свои травить. Сильнейшее уважение он к ним испытывал, боялся слово лишнее сказать.
Открыв дверь землянки, молодой боец услышал взволнованную речь сослуживца. Он подошел к буржуйке, свалил ветки подле нее, дабы просушить немного, расстегнул шинель и приземлился рядом с одним из солдат, который старательно скручивал цигарку.
– И тут мне в голову идея приходит. Я опомнился, ногу с газа снимаю, и по тормозам! А этот на своей железяке дальше полетел! У него-то так в воздухе замереть не получится. Ну, я, пока он разворачивался, в пролесок ушмыгнул и через него на другую дорогу выехал и по ней уже спокойно снаряды доставил. Опоздал, чутка, но ладно уж… – Александр спокойно выдохнул после такой эмоциональной истории. Все в землянке чудесному спасению удивились и потрясенно закачали головами.
– Да, Саша, и любит же тебя Господь-Бог… Видно, большие у него на тебя планы.
– Интересно, Виктор Вениаминович, с каких же пор у нас коммунисты в Бога уверовали? – Андрей, сидевший рядом, попивая из алюминиевой кружки чай, все не унимался от скуки. – Ведь вы коммунист?
– Коммунист, – подтвердил профессор Ленинградского Государственного университета, выпрямляясь. – Да только война-поганка. И не в такие россказни заставит поверить, – Ромашин, желавший повеселиться, от такого аргумента лишь губы поджал, понимая, что верно ученый говорит.
Землянка погрузилась в тишину. Эти слова Виктора Вениаминовича заставили задумать всех о чем-то своем, личном. Вот у печки греется Артур Манукян, который провел ползком пять часов, соединяя оборванные линии связи. На этой войне он был частым гостем в госпиталях, все его тело изрешечено фашистскими пулями. И думает он сейчас лишь о том, как там его отец, работающий врачом? Жив ли еще? А вот помешивает кашу на весь взвод Толик Комиссаренко. На войне он лишился дара речи. Он одним из первых защищал страну в Бресте, а когда из его роты в 117 человек осталось 8 ребят, он перестал говорить. С тех пор обходит его смерть. Но долго ли будет ходить вокруг да около? Одной ей известно. Петро Михиенко лишился семьи: жены и двух дочек. Немцы пришли в их хутор летом. Некоторые местные жители встречали их хлебом и солью, пытаясь «задобрить», тем самым спасти себе жизнь. А эти нелюди и хлеб поели, и молочком кисленьким запили, а после весь хутор в амбар загнали и заживо сожгли. Нет с тех пор в Петре ни жалости, ни слез. Андрею повезло больше остальных. И семья у него жива, и отец служит, и с любимой связь поддерживает. Такие она ему письма пишет, что иной раз сядут ребята вокруг Андрея, станет он им вслух читать, и кажется им: кого-то мама ласково обнимает или жена тепло прижимается. Тут уж кто кого представит. Тепло становится, будто невеста Ромашина каждому по письму написала, а не одному Андрюшке. Один Санька в этот момент никого не представлял. Вырос он в детском доме, некому ему было писать, никто его не ждал. По началу обидно ему за это было, а когда сослуживцы его начали получать известия о смерти родных, радоваться начал тому, что сам он такого на войне уж точно не испытает, видя их сломанные судьбы и налитые болью глаза. Одно только заботило его в 1942, когда взвод к Дону стал отходить. Боялся Саша, что в Сталинград немцев пустят. Очень уж ему этот город
