Журнал «Приключения, Фантастика» № 5 (1991)
Общесоюзный литературно-художественный журнал
Юрий Петухов
Сатанинское зелье
Наваждение последнее
Сколь, веревочка, ни вейся,
А совьешься ты в петлю!
Вл. Высоцкий
Дед Кулеха не спал восьмые сутки кряду. Изнемог, изболелся вконец сердцем, намучился… но умирать ему не хотелось. Другой бы в кромешной тьме, зловонной мокряди, смраде давно бы сбился со счету, потерял бы временную нить и сам потерялся. Но дед Кулеха упорно считал часы и минутки, отмеривал срок. Хотя какой там срок! Срока никто не определял. Одно было ясно – расстреливать приводили по ночам. Вот уже восемь партий на тот свет спровадили. А стало быть прошло восемь суток.
Позапрошлой ночью из дыры выполз мертвец. Долго мычал, тянул трясущиеся руки, силился сказать чего-то. Дед Кулеха хотел его расспросить. Да мертвец-то помер и взаправду, отмучился – слишком много сил, видать, потратил, чтоб выползти из страшной дыры. Мертвому лучше с мертвыми – дед Кулеха спихнул тело вниз.
Ему бы и самому там лежать. Но восемь суток назад исхитрился, прополз в темнотище под ногами у пьяных палачей, забился в нишу на втором ярусе да замер там, будто куль с овсом. Партия была большая, человек в шестьдесят, стреляли долго, утомились, прочухались, а беглеца-то так и не хватились. Дед Кулеха, матерщинник и безбожник, уверовал в Силы Небесные в единочасье, взмолил Бога, чтоб не дал Тот ему погибнуть теперь, после чудесного спасения!
Каждый раз, когда сверху доносились глухие шаги, а потом и пьяная ругань, стоны, мольбы, злобное покрикивание, у деда Кулехи сердце превращалось в загнанного, затравленного сворой борзых зайчонка. Трясущиеся губы нашептывали полузабытые слова молитв, немели. И до того было страшно, что обмирал дед Кулеха, терял чувство верха и низа и казалось ему, что висит он на тонюсенькой ниточке подвешенный, висит над такой пропастью, в которую и заглянуть-то боязно. А потом… потом гремели выстрелы, жутко орали недобитые, визжали раненные, матерились стрелки, добивая тех, кого пуля не брала, рукоятями своих наганов да маузеров. И все это время дед Кулеха падал в пропасть – падал и не мог достичь дна! Ужас падения застил все, и не было муки сравнимой с этим падением.
Палачи уходили протрезвевшие. А иногда и добавляли прямо тут, в подвале. Никогда не закусывали. Дед Кулеха тянул воздух ноздрями и думал гнусную думу: ежели помирать, так за хороший глоток самогонки! И хотелось ему бежать к ним, пасть на колени, взмолить… Но знал, знал дед Кулеха – пришить-то пришьют, а вот глоточка, каты, ни за что не дадут сделать, ух, жлобы поганые! И он не высовывался. Лишь принимался молиться усерднее, сам выдумывал молитвы – и до того страстен был и горяч, что не могло его жгучее, переполненное болью слово не дойти до Господа Бога.
А молил он об одном – чтоб послал ему Господь любую замену, чтоб отвел он от него этот проклятущий и вездесущий карающий меч. Конечно, лучше если б так ослобонил… ну, а нет, так что ж теперь получается: вроде бы он, Кулеха, самый плохой человек на белом Божьем свете, нет, что ли, его грешнее, подлее, ненужнее?! Ведь есть же! Есть наверняка, точно, есть!
День в подземелье был не менее мрачным, чем ночь. Но дед Кулеха знал – это день. И отсыпался! Ночами он о сне не мог даже помыслить, ночами зуб не попадал на зуб. Спал он тяжко, мучимый кошмарами, стонал, вскрикивал, ерзал, потел. А потом просыпался и начинал бить башкой в земляную стену.
– Господи, Иисусе Христе, отведи беду от раба Твоего, – вопил он в голос, ничего не соображая спросонья, – не дай погибнуть от руки врагов Твоих, прислужников сатаны! Обереги и защити! Прикрой дланью твоей! Господи!!! Неужто нету у Тебя грешника грешнее?! За что послал испытание лютое рабу Твоему? Пошли замену, Господи-и-и!!!
Бог был глух к мольбам старика. У Него, небось, своих забот хватало. А может, и не считал Он нужным отводить беду от старого матерщинника и богохульника, от пьяницы и бродяжки. Неисповедимы пути Господний!
Полбуханки черняги и шмат сала, уворованный из заготконторы, дед Кулеха съел в первые три дня. Поначалу он экономил, хотел растянуть… не получилось. Зато потом голод сам пропал. Курить хотелось, это да. А вот есть – нисколечко. Пил старик из лужицы – в нише была ямка, вот в ней и скапливалась водица. Пил дед Кулеха, а на губах у него стоял привкус крови, будто прямо из страшной дыры хлебал.
Раз пять он подползал к ступенькам, ведущим наверх. Прислушивался, выжидал. Что-то ему нашептывало, дескать, беги скорее, дед Кулеха, спасайся, вот он выход! Но старик знал, никуда не убежишь – лестница вела в полуподвальные погреба, где раньше хранилось что-то съестное в неимоверных количествах, а ныне содержались заложники и прочая контра. С двух сторон длиннющего коридора стояли два охранника с винтовками. Крохотные окошки – все сплошь зарешечены. Да и какие там окошки – руку не просунуть! А потом еще наверх, и еще. А там вообще страсть, начальник на начальнике, и каждый с револьвером. Нет, не убежать!
Лишь единожды дополз дед Кулеха по лестнице к самому выходу. Да как услыхал лязг затвора, так и покатился вниз мешком. И чего они там щелкали, чего лязгали!
– Господи, даруй еще хоть день жизни… или нет, уж лучше возьми душу сразу, нет сил боле мучиться, нету-у-у!!!
Дед Кулеха излазил все подземелье – нигде выхода, даже малой лазейки, дырочки, не было. Может, просто не нашел, какая разница! Выход один: вверх, под пули! Или туда – в дыру!
А дыра была бездонной. Стреляли и стреляли, без передышки, без остановки, каждую ночь. Вот уж год как стреляли, дед Кулеха все слыхал, все знал, одного не ведал, что попадет сюда. Стреляли, толкали – стреляли, толкали… а кто и сам падал, не дождавшись выстрела. Вслед ему посылали пулю-другую, но особо не тратились – помрет в дыре, чего изводить боеприпасы, вещь нужную и необходимейшую.
Из дыры несло трупной падалью. Дед Кулеха подползал к
