1
— А замок был построен из дождя.
— А ветер был швейцаром и открывал в нем двери.
— И каждое утро снова начинался дождь.
— Он был серебристо-серым…
— Как твои глаза.
— И звонким…
— Как твой голос.
— И каждую минуту он рисовал новые картины на стекле…
— И на каждой я видел тебя.
Сон резко оборвался, и Филипп открыл глаза. Он даже не сразу смог понять, что находится у себя дома. Возможно, ему снилось что-то приятное, но что — он мгновенно забыл. Его отсекло от одной реальности и выбросило в другую. Да, он задремал в кресле, в своем любимом домике в Дорфе, а за окном монотонно барабанит дождь.
Конец октября. Осень. Обычно Филипп ее не очень жаловал, но сейчас был рад. Сегодня ему хотелось, чтобы дождь не кончался, а все время лил и лил. И он еще много дней сидел бы в большой комнате у камина, смотрел на пламя и слушал его трескучий шепот. А за окном, подхватывая его монотонную песню, шелестел бы дождь. Огонь и вода — такие сильные противоположности — в этот день казались ему неотделимыми друг от друга, даже невозможными один без другого: потому что без них домашний уют казался ненастоящим.
Филипп оглянулся: за темными шторами, немного раздвинутыми в центре окна, по стеклу тяжелым потоком хлестал ливень. Время от времени вспыхивала молния, потом грохотал гром, но как-то лениво и словно нехотя, даже старый Луциан, дремавший на спинке кресла, в конце концов перестал поднимать голову и вздрагивать.
Впервые в жизни Филипп оказался один, но при этом совершенно не скучал. А отсутствие женщин его теперь только радовало. Сейчас ему было не до своих многочисленных подружек, которые ревновали, ссорились (и дрались!) друг с другом, а иногда, что особенно неприятно, высказывали неодобрение ему, Филиппу. А все почему? А все потому, что он — добрый, мягкий человек, который позволил этим нахалкам до такой степени распуститься.
Взять хотя бы последний случай. Виданное ли дело: устроить скандал прямо у него в кабинете, при его подчиненных, да еще и при новых партнерах, сделка с которыми чуть не сорвалась из-за этого! В среду утром его последняя пассия — Алиса — явилась в зал заседаний, встала в позу «плохой девочки» и заявила, что ей срочно нужны деньги, потому что она больше не намерена терпеть его свинство. Она выходит замуж, а ее новый муж не должен знать, что она бедна. Поэтому он, Филипп, должен немедленно дать ей денег.
Немая сцена длилась недолго: от растерзания Алису спасло своевременное вмешательство юного менеджера по персоналу, который как-то ловко и профессионально увлек ее за собой в приемную и держал там до конца переговоров Филиппа с партнерами.
Хорошо, что французы и американцы ничего не поняли, а если и поняли, то сочли ее появление весьма пикантным и даже приятным… Потом Филипп в самой жесткой форме отчитал свою бывшую подружку и лично выволок ее за парадную дверь особняка, миновав все этажи с любопытными подчиненными.
Этот поступок, несмотря на кажущуюся импульсивность, был продуманным от начала до конца. Филипп хотел, чтобы Алиса поняла: он не боится публичных скандалов, если не постеснялся протащить ее через все коридоры на улицу. А если она это поймет, значит, не станет больше пытаться публично пристыдить его и что-то потребовать. Еще подписывая договор, скреплявший германо-французскую линию модной обуви, Филипп нарисовал себе подробнейшую картину позорного изгнания наглой любовницы. И Алиса сдалась. У дверей, убирая со лба мокрую челку, она сказала:
— Я знала, что ты паршивец. Только не думала, что твоя наглость превзойдет мою. Прощай.
Кажется, она пришла без зонта и такси дожидаться не собиралась, или у нее правда не было денег? Но Филипп не стал окликать ее и предлагать своего шофера, он лишь с минуту смотрел ей вслед, пока она, сгорбившись и подняв воротник промокшего пальто, не растворилась в пелене ливня. Ему было ничуть не жаль ее. Алиса ему попросту надоела.
Ну и что? Разве он должен встречаться с девушкой, которая ему разонравилась? Почему он должен себя к чему-то принуждать во имя несуществующей порядочности? Ведь у него всегда был шикарный выбор, с детства, благодаря яркой внешности.
Нет, он не будет жить и спать (!) с девушкой только из доброты и боязни причинить ей боль расставанием. Не будет, потому что никогда так не делал. За что и прослыл бесстыдным ловеласом, Жиголо и сердцеедом.
Вообще-то он всегда выбирал покладистых и нежадных. Но, как говаривала его прабабка по отцу, в свое время сбежавшая из России, — и на старуху бывает проруха. Это означало, что из любого правила бывают исключения, и не в лучшую сторону. Ну, может быть, у русских это означало что-то другое, но Филипп всегда понимал смысл поговорки именно так.
Все подружки до Алисы, а потом еще одна после — были скромными, смотрели на него с немым обожанием, а подарки или праздники (которые он, кстати, не любил устраивать, считая их пустой тратой денег) воспринимали как манну небесную. А тут — Алиса. Чертова Алиса, у которой словно испортился заводной механизм: он просто перестал выключаться. Нет, в постели это было, кстати, очень даже хорошо: Филипп так ни с кем еще не веселился до полного изнеможения, но вот во всем остальном…
Она терзала его личное время, которое он очень ценил и любил расписывать на неделю вперед, при этом считая себя крайне неорганизованным, потому что надо бы — на месяц. Она терзала его кошелек, что было совершенно невыносимо, потому что к каждому случаю у нее имелся железный повод, и отказать было просто нельзя.
Верхом неприличия стала ее тайная поездка в Милан и полное опустошение одной из его банковских карт, которую эта негодяйка вытащила из его брюк, пока он валялся в полузабытьи, привязанный шелковыми чулками к кровати. А когда она вернулась в Берлин, то сказала, что ей просто необходимо было полностью сменить гардероб, потому что родители выгнали ее из дому, считая падшей девицей.
На его вопрос, почему ее родители предъявили ей столь чудовищное обвинение, она нежно прощебетала, что они — люди пуританских взглядов, а проживание с мужчиной без официального брака считают позором для семьи.
В этом ответе содержалась явная угроза. И угроза эта относилась ни к чему-то там, а к его личной свободе, что было хуже всего. В свои двадцать девять Филипп не помышлял о женитьбе, считая эту церемонию полнейшим бредом, конечно, если ее соотносить с его персоной. Когда он представлял себя с какой-нибудь красоткой скромно склонившими головы у алтаря, то его охватывал такой ужас, словно он увидел призрак.
Алиса сама рубила сук, на котором сидела. Она делала это планомерно, в течение всех четырех месяцев, пока они «встречались», она делала это, когда у Филиппа появилась свеженькая любовница, и вот наконец срубила совсем. Нельзя с ним говорить о свадьбе. Нельзя. Во всей жизни, то есть в романах с женщинами (а вся его жизнь и была один сплошной роман с женщинами), Филиппа интересовали две вещи: первое — как доставить наслаждение и прослыть умелым любовником, и второе — как, прослыв умелым любовником, сохранить свободу и личную неприкосновенность.
