Ромен Роллан
Жизнь Вивекананды
Пролог
Не забывайте никогда,
как велик человек по своей природе!
Я есмь величайшее божество!
Христос, Будда и другие -
лишь волны
в безбрежном океане бытия,
а я — Океан!
Великий ученик, которому предстояло принять духовное наследство Рамакришны и посеять в мир семена его мысли, был и физически, и морально полной его противоположностью.
Божественный Учитель провел всю жизнь у ног или в объятиях своей Небесной Возлюбленной, Матери, — бога живого. Он был обручен с нею с детства, как принято у индусов; еще не осознав себя, он осознал, что ее любит. И если ему пришлось впоследствии пройти через годы мучений, чтобы соединиться с ней, это было то же, что эпопея странствующих рыцарей, которых ведут к единственной цели — заслужить возлюбленную и завоевать ее. Она одна стояла в конце всех тропинок, пересекавшихся в лесу, она одна, многообразное тысячеликое божество, и когда он соединился с нею, он научился понемногу узнавать каждый из этих ликов, обладать ею всецело. Так он обнимал в ней весь мир. И остаток его жизни протекал в ясной полноте этой всеобъемлющей радости, которую воспели у нас на Западе Шиллер и Бетховен.
Но он осуществил ее много совершеннее, чем наши трагические герои. Радость являлась Бетховену лишь как лазурный взор среди хаоса туч, громоздящихся друг на друге.
Парамахамса — лебедь Индии — опустил свои широкие белые крылья поверх завесы бурных дней на сапфирное озеро вечности.
Самым ревностным его ученикам не дано было за ним последовать. Наиболее мощный среди них, дух с самыми широкими крыльями — Вивекананда — достигал его лишь порывистыми взлетами, среди бурь, которые не раз заставляли меня вспомнить Бетховена. Даже когда он опускается на поверхность озера, паруса его ладьи вздуваются под напором всех ветров. Все вопли земли, страдания его времени, окружают его, как кольцо голодных чаек. Все страсти, присущие силе (не слабости!), оспаривают друг у друга его львиное сердце. Он — воплощенная сила, и силу он проповедует людям. Для него она, как и для Бетховена, основа всех добродетелей. В своем отвращении к пассивности, тяготеющей вековым ярмом над воловьей шеей Востока, он дойдет до того, что скажет:
— Прежде всего будьте мужественными и сильными! Юноши, я уважаю даже злого, если он мужествен и силен: ибо его сила когда-нибудь заставит его отказаться от своей злобы и от всех себялюбивых деяний. И она приведет его к истине[1].
Его атлетическая фигура — противоположность нежному, хрупкому (хотя и выносливому) телу Рамакришны. Он высок ростом (пять футов восемь с половиной дюймов), широк в плечах, тяжел и плотен[2], мускулистые руки тренированы всеми видами спорта, у него оливковое лицо, полные щеки, высокий лоб, сильные челюсти[3], великолепные глаза — большие, темные, немного выпуклые, с тяжелыми веками, очертания которых приводят на мысль классическое сравнение с листом лотоса. Никто не мог устоять перед чарами этого взгляда, который то обволакивал вас своим неотразимым обаянием, то сверкал умом, иронией, вдохновением, то возносился в экстазе, то властно проникал в глубину сознания и испепелял своим гневом. Всякий, кому приходилось иметь с ним дело, в Индии или в Америке, был подавлен его величием. Он был рожден царем. Когда этот двадцатидевятилетний, никому не известный юноша появился в Чикаго на первом заседании Парламента религий, которое открывал в сентябре 1893 года кардинал Джиббонс, он заставил забыть обо всех присутствующих: он властвовал над всеми. Его сила и красота, гордая, изящная, полная достоинства посадка головы, темный огонь его глаз, его внушительная походка и — едва он начал говорить — великолепный звук его теплого, глубокого голоса[4] покорили всю массу американских англосаксов, предубежденных против него расовыми предрассудками. Мысль воина-пророка[5] из Индии оставила отпечаток своих когтей на теле Соединенных штатов[6].
Никто не мог бы представить его отодвинутым на второе место. Всюду, где он был, он был первым. Даже его учитель Рамакришна в видении, о котором я упоминал[7], представляет себя рядом с любимым учеником как ребенка рядом с великим Риши. Напрасно он сам отрекался от этого преклонения, сурово отзывался о себе, принижался, — каждый с первого взгляда узнавал в нем вождя, помазанника Всевышнего, человека, отмеченного печатью силы, которая повелевает людьми. Кто-то, его не знавший, однажды встретив его в Гималайских горах, отступил, пораженный, и воскликнул:
— Шива!..
Избранный им бог как бы начертал свое имя на его челе.
Но на мудрое чело, как на горную вершину, со всех сторон налетали душевные бури. Лишь редко мог он познать спокойствие воздуха, прозрачные области мысли, в которых парила улыбка Рамакришны. Это слишком мощное тело[8], слишком обширный ум были полем битвы для всех противоречий бурной души. В нем сражались настоящее и будущее, Восток и Запад, мечта и действие. Он слишком многое знал, слишком многое мог, чтобы удовлетвориться покоем, купленным ценою отказа от части своей природы, от части истины. Синтез великих противоположных сил требовал долгих лет сражений, в которых сгорел его героизм вместе с жизнью. Борьба и жизнь были для него синонимами[9]. Недолги были дни, ему отсчитанные. Шестнадцать лет прошло от смерти Рамакришны до смерти его великого ученика… Яркая вспышка!.. Когда гиганта положили на погребальный костер, ему еще не исполнилось сорока лет…
Но пламя этого костра горит и сегодня. Как древний феникс, из его пепла возродилось сознание Индии — волшебная птица, — вера в свое единство и в великую миссию, которую со времени Вед лелеет мечта многомиллионного народа и в которой он даст отчет остальному человечеству.
I. "Паривраджака" — призыв Земли к блуждающей душе
После рождественской ночи 1886 года, о которой я рассказал в предыдущей книге, — этого мистического бдения в Баранагоре, когда среди слез любви и воспоминаний об ушедшем учителе была основана новая община учеников, — прошло много месяцев и лет, прежде чем создалось дело, которое должно было воплотить в живое дело, в жизнь мысль Рамакришны.
Нужно было построить мост. А они не решались на это. Единственный, кто обладал силой и творческим духом, — сам Нарен[10], и тот колебался. Он, как и все, более, чем все, сомневался, терзаемый противоречиями между мечтой и действием. Прежде
