1
«Я точно помню, где находилась и чем занималась в тот самый момент, когда мне сообщили о смерти отца», – неожиданно для себя подумала я, глянув в окно иллюминатора, за которым чернела кромешная ночь. Время от времени внизу проносились небольшие скопления мерцающих огней, указывающих на то, что где-то там, далеко подо мною, теплится человеческая жизнь. Каждый такой отдельный огонек – это ведь чей-то дом, семья, круг друзей…
Ничего этого у меня больше нет.
Такое впечатление, будто я смотрю на мир, перевернутый вверх тормашками. А огни, мелькающие под крылом самолета, словно факсимиле тех звезд, что светят сейчас высоко в небе. Почему-то мне вдруг вспомнилось, как один из моих преподавателей в академии живописи сказал однажды, что я рисую так, будто не могу разглядеть, что находится передо мной. И он был прав. Я действительно не могла разглядеть. И действительно ничего не видела. Ведь я всегда рисовала то, что видела своим внутренним зрением, а не то, что было передо мной наяву. Иногда все эти образы, возникающие в моем сознании, были совершенно бесформенные, не напоминающие собой ни людей, ни животных, ни минералы. И тем не менее они были столь притягательными и яркими, что я всегда подчинялась своему спонтанному порыву запечатлеть их на полотне. Или сотворить какую-то композицию.
Типа инсталляции. Вон сколько всякого хлама насобирала я на лондонских свалках и притащила все это в студию, оборудованную в новой квартире. А сколько месяцев я потратила на то, чтобы мысленно прикинуть, как все эти мои находки будут сочетаться друг с другом в очередной композиции! Ведь любая инсталляция чем-то похожа на гигантский кубик Рубика, только составленный бог знает из чего. Тут тебе и старая консервная банка, пропахшая прогорклым маслом, и полуистлевшее соломенное чучело Гая Фокса, известного героя Порохового заговора. А рядом – пришедшая в полную негодность автомобильная покрышка и покрытая ржавчиной железная мотыга. Однако я продолжала упорно тасовать эти предметы, примеряя и прилаживая их друг к другу, и была вполне счастлива, занимаясь этим. Но, как это часто у меня бывает, появляется последний, и самый жизненно важный компонент будущей композиции, и инсталляция летит ко всем чертям. Начинай сначала.
Я прижалась разгоряченным лбом к прохладному плексигласу, которым были застеклены иллюминаторы в салоне авиалайнера. Подумать только. Какая-то тонюсенькая пластинка из органического стекла защищает меня и всех остальных пассажиров на борту от удушья и неминуемой смерти в случае разгерметизации.
«Мы все так уязвимы, так беззащитны…»
«Нет, Сиси! – тут же строго приказала я себе, чувствуя, как внутри нарастает паника. – Ты справишься и без нее. Ты сумеешь».
Мысли мои снова перекочевали на Па Солта. Впрочем, если вспомнить, что я панически боюсь летать самолетами, думать сейчас о смерти, неважно о чьей, – в этом есть даже что-то успокаивающее, как ни странно. Предположим, случится худшее: наш самолет внезапно рухнет с небес на землю и все мы погибнем. Но разве не утешает то, что есть по крайней мере хоть один человек, который ждет меня по ту сторону бытия. Ведь он уже совершил свое паломничество в страну смерти, причем совершил его в полном одиночестве. Хотя, с другой стороны, все мы умираем в одиночестве, разве не так?
Помню, я как раз натягивала на себя джинсы, когда мне позвонила моя младшая сестра Тигги и сообщила, что Па Солт умер. Кажется, в первый момент я даже не врубилась, не поняла, что она такое говорит. Все, о чем я могла думать в ту минуту, так это – как рассказать Стар. Она ведь просто обожала отца. Я уже заранее знала, что новость убьет ее.
«Но ты ведь тоже обожала Па Солта, Сиси…»
Обожала. Но у меня в жизни есть вполне конкретная роль – защищать и оберегать свою столь эмоционально ранимую сестру. Хотя она на целых три месяца старше меня. У Стар всегда были проблемы с речью, а потому я с раннего детства привыкла говорить за нас обоих. Пришлось взять себя в руки и не давать воли чувствам. Я застегнула джинсы и потащилась в гостиную, чтобы сообщить сестре страшную новость.
Она, по своему обыкновению, ничего не сказала, лишь разрыдалась, упав мне на руки. А я отчаянно боролась со своими слезами, понимая, что в такой момент не имею права плакать. Все ради нее, ради Стар. Я должна быть сильной. Ведь я же нужна ей.
«По крайней мере, была нужна тогда…»
– Мадам, что вам угодно?
На меня пахнуло духами с большим содержанием мускуса, словно обдало сладковатой волной. Я подняла глаза: надо мной услужливо склонилась стюардесса.
– Нет, ничего не надо. Спасибо.
– Вы нажали на кнопку вызова, – промолвила она вызывающе громким шепотом, выразительно кивнув в сторону остальных пассажиров, которые крепко спали. Да и чему удивляться? В Лондоне сейчас только четыре часа утра.
– Простите. Должно быть, случайно, – прошептала я в ответ виноватым тоном и тут же отдернула свой локоть от кнопки вызова. Наверное, незаметно для себя нажала и зря потревожила стюардессу. Как это похоже на меня. Девушка приняла мои объяснения молча, лишь слегка кивнув. А я вдруг вспомнила, что точно так же когда-то мне кивнула учительница в школе, увидев, что я творю утреннюю молитву с открытыми глазами. Шурша шелками, стюардесса удалилась к себе в служебный отсек. Я слегка пошевелилась в кресле, пытаясь удобнее устроиться, и снова закрыла глаза. Хочу быть похожей на остальных пассажиров. Почти четыреста душ, сумевших побороть свой страх. Наплевать им на то, что они несутся сейчас высоко над землей в какой-то алюминиевой трубе. И не паникуют же, а мирно спят. Ну а я, как обычно, выпадаю из их сообщества. Я ведь не такая, как они, и мне никогда не стать частью толпы. Никакой.
