Лифт молчит. Его серые створки продолжают угрюмо на меня смотреть, храня за собой напрягающую тишину. Я нажимаю на кнопку во второй раз: из шахты не раздается ни единого звука. Мой палец снова оказывается на кнопке и с силой давит на нее – никакого отклика. И снова…
И снова, и снова, и снова… Результат не меняется.
Я могу закричать, ударить по створкам лифта, пнуть валяющуюся рядом бутылку из-под пива… Могу выпустить пар. Но все, что я себе позволяю – это тихий, прерывистый вздох.
Ты – хозяин своих эмоций.
Ты – повелитель своих действий.
Под ногами втоптанный в пол и покрытый слоем пыли лист бумаги с напечатанным текстом:
«ЛИФТ ВРЕМЕННО НЕ РАБОТАЕТ.
ПРИНОСИМ СВОИ ИЗВИНЕНИЯ ЗА ДОСТАВЛЕННЫЕ НЕУДОБСТВА».
Он от меня прятался и заставлял жать на кнопку. До этого момента. Теперь я тебя вижу.
В правом нижнем углу – частично стертая датировка объявления. Жильцы этого дома поднимаются на своих двоих уже почти три месяца.
Поднимаются вверх, пока жизнь катится вниз.
Ноги есть – дойдешь. Ног нет – твои проблемы.
День за днем.
Пахнет сыростью. Пахнет плесенью. Пахнет лужа в углу.
Четыре шага к лестнице. Расшатанные ржавые перила со скрежетом вздрагивают от моего прикосновения. Я одергиваю руку – не хочу создавать лишнего шума.
Идти и ничего не трогать – отличный план.
Первая ступенька…
Вторая…
Под туфлями хрустит сухая, осыпавшаяся со стен краска, смешанная с кусками штукатурки. Эхо «капитального ремонта».
Пятнадцатая…
Тридцать шестая…
Пятьдесят седьмая…
Переполненные окурками железные банки, засохшие следы от слюны и стойкий запах дешевых сигарет – украшение каждого этажа.
Насквозь пропитанные стены. Насквозь пропитанные легкие.
Восемьдесят девятая…
Не знаю, почему я решил, что если считать ступеньки, то подниматься будет проще. Глупость.
Доведи до конца то, что начал.
Сто двадцать шестая… Седьмой этаж.
Сверху доносятся женский плач и мужские голоса. Кто-то кашляет… Этот «кто-то» шумно набирает в легкие воздух, и подъезд содрогается от нового приступа кашля. Мокрота не хочет выходить. Я слышу характерные звуки. Я знаю, что нужно делать, но «кто-то» не знает.
Плач прекращается, берет передышку и становится еще громче. В нем нет ни отчаяния, ни боли, ни тоски. В нем нет эмоций. Оболочка, за которой прячется нечто страшное.
Ты тоже это чувствуешь.
Сто сорок четвертая… Восьмой этаж.
Я замедляю шаг и замираю: почти два десятка ступеней отделяют меня от места происшествия… Самая обычная дверь в самую обычную квартиру.
Они ждут тебя.
* * *
Мышцы на ногах ноют. Я нехотя преодолеваю последнюю ступеньку.
Сто шестьдесят вторая…. Девятый этаж. Выше только чердак.
Финиш. Но никакой красной ленты и аплодисментов. Даже оградительной полицейской ленты нет – ненужная роскошь. Кино врет. Книги врут.
Все врут.
Я вижу плачущую женщину. Сидит на бетонном полу рядом с лифтом. Сгорбившись и подтянув ноги к груди, она вздрагивает, словно от шепота настырного голоса в голове, который то и дело вламывается в беззащитное сознание.
Он пускает корни в подсознании.
Ярко-красный лак на ее заостренных ногтях резко выделяется на фоне блеклых тонов подъезда и домашней одежды соседей. Этот цвет… Он здесь лишний, он не вписывается в обстановку.
Как и я. Я тоже лишний… На подобных вызовах вся моя уверенность находится в довольно шатком положении. Сохранить баланс между профессионализмом и эмоциями – задача не простая, но выполнимая.
Пока что.
Несколько человек о чем-то тихо переговариваются, бросают взгляды на приоткрытую дверь одной из квартир, возле которой стоит мрачный полицейский. Невысокая старушка пытается успокоить женщину, поглаживая ее по голове и приговаривая, что все будет хорошо.
У нее не будет.
Седой мужчина лет сорока с прищуром смотрит сначала на мой чемодан[1], а затем на меня, при этом абсолютно не моргая.
У меня есть скальпель. У седого мужчины есть общая сонная артерия.
Нет.
Я игнорирую его чрезмерное внимание, жму руку полицейскому и оказываюсь в квартире.
На этот вызов приезжать мне не хотелось.
Старый паркет плохо освещенного коридора отзывается протяжным скрипом на каждый шаг. Покосившаяся тумбочка, перевернутый стул, пыльный длинный ковер темно-зеленого цвета.
За спиной – непрекращающийся плач, впереди – следователь, Андрей Кривин, замер у распахнутой двери ванной комнаты.
На месте происшествия мы с ним друг друга никак не приветствуем, считая это плохой приметой. Я не суеверный, в отличие от него. Приходится уважать чужие странности.
У нас своих хватает.
– Так-с… Жертвы: двое мальчиков восьми и десяти лет. Убил отчим – Александр Квасов, сорок пять лет. Одного задушил, а второго зарезал кухонным ножом. Мать – Ксения Квасова, тридцать девять лет – не в состоянии и двух слов связать, истерит, брыкается… Эм-м-м… Отчима поймали, но тот вусмерть пьяный… Весь в кровище, нож зачем-то с собой утащил… Так что… То ли «белку» поймал, то ли хрен его знает… Сосед услышал, что кричат дети, и вызвал полицию, – Кривин устало выдыхает и садится на заранее приготовленную табуретку. – В принципе, все и так ясно. Давай по-быстрому разберемся тут…
Вчера здесь жарили котлеты. Стойкий запах, который долго не выветривается. Он впитывается в волосы, кожу, одежду, обои… Заполоняет собой всю жизнь.
– Разберемся… – повторяю я и захожу в крохотную ванную комнату. Уверенность и некая отстраненность следователя меня удивляют: ничего очевидного пока что не наблюдается.
«Все и так ясно…»
На самом деле ясного мало. Чтобы воссоздать картину произошедшего и докопаться до истины, нужно собрать имеющиеся факты, и только после этого делать выводы. Придерживаться какой-либо версии в процессе – непозволительно. Убежденность в своей правоте на основе лишь части данных может сыграть злую шутку, однако спорить вот так сразу с Кривиным было бы глупо с моей стороны. Все по порядку.
