«ХЗБ – здание недостроенной больницы на севере Москвы, обросшее множеством легенд и слухов. Кто-то говорит о призраках, кто-то о подростках-сталкерах, кто-то о замерзших трупах сатанистов. Но все сходятся во мнении, что за годы существования недостроя там пропало более восьмисот человек. В Ховринке необычно все, даже планировка. Главный корпус по форме напоминает шестиконечную звезду. Само здание – это девять этажей и затопленный подвал. Множество переходов, тупиков и тайных коридоров.
Больницу давно облюбовали бездомные и сектанты. Именно из-за сектантов Ховринка заработала свою зловещую репутацию. Говорят, все пропавшие там люди – дело рук секты „Нимостор“. Одни считают, что секта устроилась в подвале основного здания, вторые утверждают, что в помещении морга, у печей крематория, а для третьих вся Ховринка стала местом, полным смертоносных ловушек и братских могил. По слухам, именно в руинах больницы находят последний приют люди и собаки, пропадающие по всей Москве.
Да, все это слухи. Но разве могут они рождаться из пустоты? Вопрос остается открытым и не дает мне покоя. Я не знаю, сколько еще простоит Ховринская заброшенная больница, но времени, чтобы разобраться с жутью, что там происходит, не так уж и много. И я не планирую его терять».
1. Там никого нет
КИРА
– Кинематографу постоянно предвещают мучительную смерть, – возвестил Игорь Саныч и устремил указательный палец в потолок. – То Росселлини объявит, что кино умерло еще в конце пятидесятых, то критики решат, что после Хичкока ничего стоящего снять уже не получится. Но кино не сдается. Оно трансформируется, становится массовым, а вместе с тем остается элитарным. И знаете почему?
– Почему? – тут же откликнулись сразу со всех углов аудитории.
– Потому что мы смертны, а кинематограф – нет.
Взлохмаченная седоватая грива Игоря Саныча поблескивала на солнце. Оно билось в окно, взывало, чтобы все эти повернутые на пленке, монтажном мышлении, фактуре и полном метре люди перестали просиживать задницы и бросились ловить сентябрь, пока он еще не сдался серости и дождям. Но группа раскрыв рот внимала Игорю Санычу, подпав под его неуемное обаяние, а тот уселся на край стола и начал самозабвенно тараторить:
– За век своего существования кинематограф прошел колоссальный путь от балаганного развлечения до одного из самых влиятельных видов искусства. Но первым, кто описал процесс просмотра фильма, был… Приготовьтесь удивляться! – Игорь Саныч сделал долгую паузу. – Древнегреческий философ Платон! Да-да, то был театр движущихся теней – крайне популярная в его времена забава, дальний предок немого кино…
Кира откинулась на спинку стула и приготовилась слушать. Оказаться здесь, в аудитории школы нового кино, в двух шагах от Музея русского импрессионизма, было если и не сбывшейся мечтой, то уж точно достигнутой целью. Теперь можно и выдохнуть. Перестать зубрить день и ночь, ломать глаза, черкать в планере, чтобы вписать в рабочие восемь часов школу, репетитора, подготовку эссе и не свихнуться в итоге. Игорь Саныч успел вступить на ухабистую дорожку отношений братьев Люмьер, когда телефон, который Кира положила экраном вниз, недовольно завибрировал.
«Ты во сколько домой?» – поинтересовалась мама.
«Пары до половины седьмого», – приврала Кира, заложив себе полтора часа свободы.
«А пораньше не получится? Дедушку не с кем оставить».
Кира заблокировала телефон и отложила в сторону.
– Желатиновые фотопластинки производились с использованием бромида серебра на основе технологии, разработанной братьями, – вещал Игорь Саныч. – В 1883 году фабрика семейства Люмьер изготовила двести двадцать шесть тысяч таких пластинок. Дальше – больше! К 1890 году на фабрике трудилось уже двести рабочих, которые производили четыре миллиона пластинок в год. Ничего себе продуктивность, правда?
Сидящий у прохода Рудик Троеполов захихикал, Кира растянула губы в улыбке, чтобы не отставать, но лекцию уже не слушала. Телефон жужжал еще. И еще. Кира накрыла его блокнотом. С матовой темной обложки неодобрительно посматривал насупленный воробей. Стикеры с многозначительным «Бесишь!» Кире притащил Тарас аккурат перед сдачей пробного ЕГЭ по математике. Забежал к ней в перерыве между тренировкой и съемками, наскоро чмокнул в плечо. И, пока по телу Киры разбегались колючие мурашки, приклеил первую злобную птицу на ее новенький молескин.
– Будут тебя мотивировать к труду и обороне, – хохотнул он.
– Куда? – только и успела ахнуть Кира. – Еще и криво так…
Она уже тогда начала копить деньги. Отказалась от репетитора по обществознанию, продала старую камеру и абонемент на фотокурсы в придачу, выставила на «Авито» раритетный тетрис и решила, что до выпускного не будет тратиться ни на что, кроме проездного и обедов. Молескин ей подарил папа. Без особого повода. Зашел после ужина в комнату, Кира вздрогнула от стука и, пока папа топтался в дверях, подумала, как же тихо стало в квартире.
– Ну, ты как? Готовишься? – Папа наконец присел на краешек кровати и вытянул длинные ноги, из-под домашних треников торчали полосатые носки.
– Типа того, – пожала плечами Кира.
На столе у нее горой высились книжки по истории кино. Задачник с тестами по математике она запулила в дальний ящик, чтобы не мозолил глаза.
– Молодец… – задумчиво покивал папа и протянул ей что-то завернутое в пакет. – Я вот тебе принес.
Кира разорвала скрипящий пластик, отбросила в сторону, а новенький молескин – черный, матовый, с гладенькой адресной вставкой – остался лежать в руках.
– Ты же такой хотела? – Папа улыбался, под глазами у него сгустилось темное, а морщины пролегли совсем уж глубоко.
Нужно было обнять его, прижаться щекой к футболке, пахнущей сигаретами и кондиционером для белья, сказать что-нибудь честное: папа, ты не должен себя загонять, папа, береги себя, пап, у нас в стране больше половины мужчин за пятьдесят умирают от сердечной недостаточности, а ты еще и куришь, пап, и работаешь в две смены, нельзя так, нельзя, понимаешь, пап? Но Кира только кивнула и потерла краешек молескина.
– Такой, да. Спасибо, пап.
Папа хлопнул ладонью по колену и поднялся.
– Ты не засиживайся, погулять сходи, развейся, – попросил он, остановился в дверях и тихонько добавил: – И не грусти.
Мама в тот день вернулась совсем поздно, долго шумела водой, потом вышла на кухню. Кира как раз поставила на плиту сковородку.
– Котлеты будешь?
