1. Домик в лесу
Предприимчивые предки Дистергефта Петера Клаусовича ещё в начале прошлого столетия перебрались с семьями из разорённой Швабии в гостеприимный Крым, поселившись недалеко от Судакской крепости. Россия приняла их, а прапрадед Петера, бомбардир Макка фон Лейбериха, прибив на двери строящейся кирхи пожелтевшую газетную вырезку с манифестом Александра, воскликнул:
– Отныне наша земля здесь! Да будет мир на этом месте, так повелел бог Саваоф!
С тех пор сыновья и внуки дедов исправно служили новой родине, весьма успешно сражаясь во всех войнах, которые вело Отечество, поставляя ему верных солдат. А уж из пушек как палили – одно загляденье. И повелось со времён обороны Севастополя, после введения всесословной воинской повинности, когда было разрешено принимать в училища лиц всех сословий, мальчики Дистергефты, достигнув четырнадцати лет, отправлялись постигать искусство артиллерийской стрельбы, гордясь шапкой пушкарей с чёрным бархатным околышем, обшитым красной выпушкой. Казалось, ничто не изменит традиции и порядки. Однако события семнадцатого года перечеркнули весь вековой уклад жизни мужской части семьи.
Петер Клаусович в это время только окончил Михайловское артиллерийское училище, получил чин прапорщика и волею судеб встретил революцию в самой её колыбели. Вековые устои государственности рушились, и с отречением царя Петер, как и многие офицеры, оставил службу. Здесь он познакомился с Владиславом Иосифовичем Равдоникасом, который и заразил юного потомственного артиллериста археологией. Подражая своему приятелю, Петер поступил на историко-филологический факультет Санкт-Петербургского университета, с уважением отнёсся к идеям большевиков и, проучившись пару семестров, вскоре оказался на Карело-Финском фронте, в должности командира артдивизиона. Тут и начались у него неприятности, связанные с новой властью, преследовавшие его всю последующую жизнь. Этот день, когда он оказался на волосок от смерти, бывший прапорщик запомнил от и до. В апреле восемнадцатого финны захватили часть Кемского уезда. Отряды рабочих должного сопротивления не оказывали, стрелять толком не умели, а солдаты возвращались в траншеи, когда лишь выдавали водку. Девятнадцатого числа наступил переломный момент. Всем стало понятно – Советам не удержаться. Петер слал делегатов связи в штаб каждые два часа. Снабжение практически отсутствовало. Снарядов к его четырём гаубицам не подвозили и даже не обещали. Зато агитационная работа велась в полном масштабе. На ней и держалась видимая дисциплина. К двум пополудни на их участке фронта белофинны пошли в атаку. Комиссар примчался к батарее, вывалил бутыль самогона на одиноко стоящий рядом с лафетом первого орудия снарядный ящик и вместо долгих панегириков революции, принялся командовать:
– Стлеляйте! Стлеляйте быстгее!
– Нечем, вашблагородие, – ответил по привычке заряжающий.
– Как нечем? А вот!
Солдаты перестали обращать на комиссара внимание и пустили бутыль по кругу. На крики из блиндажа вышел не выспавшийся Петер. Протёр глаза и уставился на крикуна в кожаном реглане. С минуту он разглядывал его, а затем сплюнул себе под ноги, разворачиваясь обратно.
«Этот ничего путного не привезёт, – подумал он про себя, узнав комиссара, – и ведь не объяснишь придурку в кожанке, ставленнику самого Фишмана, для чего потребны дымовые пристрелочные, а ещё говорили, что при банке работал, образованный. На пушечный выстрел таких грамотеев к батарее подпускать нельзя. Да где только этот выстрел взять? Зря разбудили».
Прибывший представитель революционной власти поначалу окликнул артиллериста, и, видя полное пренебрежение к себе, скорчил от недовольства рожу, отчего запачканный в саже нос удлинился и он стал похожим на чёрта, в точности как на картине Пахера. Более того, как только комиссар выпучил глаза и надул толстые губы, сходство вышло прямо мистическим. Брызжа слюной, плохо проговаривая слова, он стал орать:
– Что вы вылупились на меня? Дгужков с той стогоны поджидаете? Сука! К огудию!
Все призывы потонули в громком солдатском смехе, тогда, вытащив маузер и указав стволом на ящики, он визгливо, с уже просящими нотками в голосе проскулил:
– Стлеляйте! Они сейчас будут здесь!
Дистергефт отказался, причём совершенно не литературным языком, в результате чего схлопотал пулю прямо в голову. К счастью Петера, криворукий стрелок лишь оцарапал кожу на его макушке, а когда он очнулся, то комиссара и след простыл. Возле брошенных орудий никого не было. Контуженый, с залитым кровью лицом, Петер Клаусович решил, что игры в революцию окончены.
В Питер он попал под Новый год. Через старых друзей получил все необходимые справки. И уже героем Гражданской войны, демобилизованным по состоянию здоровья, восстановился в университете. Окончив учёбу, дипломированный историк пристроился работать в архиве, попутно делая переводы для иностранной прессы. Шли годы, Петер женился – неудачно. Супруга наградила букетом болезней, от которых с трудом доставал лекарства. Но бог миловал, здоровье вернулось, а жена, в кокаиновой эйфории, сиганула с моста на бричке вместе с любовником. Тел так и не нашли, да и не искали наверняка. Оставшись один, Дистергефт принялся разыскивать родных. Слал запросы, писал письма, интересовался у знакомых и просто у людей, которые бывали в Крыму. О судьбе родственников он узнал лишь в середине тридцатых. Вести были утешительные. Отец с двумя сёстрами сумели перебраться в Штутгарт, а оттуда на юго-запад Вюртемберга. Разыскать их помог Владислав Иосифович, который и забрал Петера из архива к себе. Потом были экспедиции, раскопки, работа с документами, непродолжительные романы, радости и огорчения. В сороковом году, совершенно случайно, в Псковском кремле, он наткнулся на ещё не изученные записи Дерптского епископа. Это была сенсация. В какой-то Самолве, на берегах Чудского озера, семьсот лет назад, правил выходец из Швабии. И не абы кто, а сын императора Фридриха Гюнтер Штауфен. Петер пошёл на должностное преступление, скрыл от коллег первоисточник и стал по крупицам собирать информацию. Чем больше её скапливалось, тем невероятнее становились факты, ставившие Гюнтера в когорту величайших учёных того времени. Оставалось систематизировать данные и готовиться к защите. Докторская диссертация была не за горами, когда в начале лета возле здания университета он заметил того самого комиссара из восемнадцатого года. Постаревшего, обрюзгшего, но тем не менее его. Редко кто может запамятовать своего несостоявшегося убийцу. Дистергефта прошиб пот, заныл шрам на голове и, не помня себя, он побежал домой. Три дня Петер не высовывал носа, всё ждал, когда раздастся стук в дверь и его придут арестовывать. Это была пытка. Во сне снилось, как комиссар выуживает из папки его липовые справки, бросает их ему в лицо, спрашивает, куда спрятал древний фолиант, и тычет в лоб маузером. На третий день после кошмарного сна мысли о неминуемом возмездии настолько сильно стали угнетать его, западая в душу подобно скребущей когтистой кошачьей лапе, в самое сердце какой-то щемящей и неодолимой тяжестью, что Петер Клаусович чуть не полез в петлю. Рассудок вовремя отключился и, лишившись сознания, несостоявшийся суицидник свалился с табурета, вызвав переполох у соседей. Очнувшись, против всякого чаяния для себя, вместо покорного выслушивания претензий от скандальной супружеской четы, орущей через стену, он выругался в ответ, пообещав использовать орудийный банник не по назначению. Это оказалось настолько неожиданно для скандалистов, что претензии моментально прекратились, а Дистергефт вдруг вообразил себя победителем, после чего внезапно ощутил прилив необыкновенной силы. Совсем как перед опасностью, о которой ещё не знаешь, но чувствуя её смертельное дыхание, организм вырабатывает адреналин, стараясь защитить себя, и тебе сам чёрт не брат. Однако эйфория по безоговорочной победе в битве за доминирование на коммунальной собственности вскоре растаяла и вновь наступила унылая апатия. Верёвка всё ещё продолжала висеть на потолке.
