* * *
Дворец, построенный ещё в период царствования династии Сефевидов, казался вечным, неприступным, существующим вне времени и земного пространства уютного и нежаркого уголка в Иранском нагорье. И всё здесь было как триста лет назад: буйство вечнозелёных тропических растений в саду, благоухание цветущей магнолии, обволакивающий и по-утреннему острый запах роз, журчание воды в фонтане и приглушённые, сонно-ленивые голоса павлинов, сидящих на нижних сучьях ливанских кедров. Лишь отдельные приметы: жалюзи на окнах, мощная космическая антенна, едва видимая среди верхушек пальм, — привязывали дворец и его владельца к современности.
В саду, за плотной стенкой аккуратно подстриженных кустарников таился человек, внешне напоминающий бедуина: в серой от пыли хламиде и белом платке на голове, подвязанном тесьмой. Несмотря ни высокий рост и немолодой возраст, он ловко перемахнул через кусты и спрятался за фонтаном, умыл лицо, прополоскал рот, не спуская глаз со ступеней дворца. Отвлёкся только на секунду, когда заметил под ногами тусклый проблеск золота. Брызги от струй фонтана падали на белый мрамор садовой дорожки, испещрённой ровными и бесконечными строчками надписей. Смёл ладонью воду с плиты…
Это были полувышарканные ногами столбцы имён русских воинов, павших на войне 1812 года. Плиты когда-то аккуратно сняли в храме Христа-Спасителя, привезли сюда и вымостили дорожки, чтобы попирать ногами память о мёртвых. Кое-где в углублениях высеченных строк проблескивало золочение. Бедуин перескочил дорожку и встал за толстым кедром: на ступенях показалась женщина в розовом восточном одеянии. И сразу же всполошились павлины, слетев на землю. Женщина открыла кран, и над газоном перед дворцом вспыхнули радугой поливочные фонтаны, заслонив высокое крыльцо. Затем она взяла широкую вазу, ножницы и принялась срезать головки роз.
Спустя несколько минут на ступенях дворца появился белокожий мужчина в голубом атласном халате европейского покроя. Постукивая деревянными сандалиями, он сделал три шага вниз и, внезапно дёрнувшись, согнулся, расставил руки, словно искал опоры. И не нашёл, рухнул назад. Из его груди торчало оперение короткой арбалетной стрелы. Женщина вскрикнула, упала на колени, встревоженно загомонили павлины. Бедуин неспеша приблизился к убитому, ногой опрокинул его голову. На задравшемся жирном подбородке блестела седоватая двухнедельная щетина, ставшая модной к концу двадцатого века.
Удовлетворённый, он поправил сбившийся на голове платок, сложил и спрятал в заплечную суму арбалет, после чего так же безбоязненно направился в заросли сада. Успокоившиеся павлины стали пить воду, набирая её в клювы из надписей-углублений на плитах и высоко запрокидывая головки. И тут опомнилась женщина, всё ещё стоявшая на коленях со вскинутыми руками. С брезгливым страхом она приблизилась к мёртвому, заглянула в лицо и внезапно бросилась следом за бедуином.
— Постойте, — по-русски взмолилась она. — Возьмите меня!.. Выпустите меня!.. Я видела! Я всё видела!
Человек тем временем оказался уже возле трёхметровой стены, выложенной из пилёного камня. Поддёрнул длинный подол и ловко вскочил на гребень. Ему осталось лишь спрыгнуть вниз, на другую сторону, где поджидал автомобиль, однако женщина прорвалась сквозь заросли и схватила его за ногу, чуть ли не повиснув в воздухе.
— Не оставляйте меня! Возьмите! Если слышите, если понимаете, возьмите!..
Бедуин оттолкнул её, сбросив на землю, лёг животом на стену, чтобы через мгновение исчезнуть, однако женщина вновь потянулась к нему руками, царапая камень.
— Не бросайте! Умоляю! Я — рабыня…
Он задержался на секунду, словно пригвождённый последним её словом, затем снова оседлал стену верхом, склонился и подал руку…
1
Над непокрытой пегой головой старца, на крепкой руке с плетью, распустив крыла, восседал филин, и огненный птичий взор был глубок и бесконечен, как вечность…
Спички выпали из рук Мамонта, коробок, будто камешек, ушёл в рыхлый снег. Инга ликовала, совершенно забыв, что стоит босая.
— Смотри! Человек! Это человек!
— Атенон, — выдохнул Мамонт. — Великий Гой…
— Что? Что ты говоришь? — она трясла его за руку. — Ты знаешь его? Ты знаешь этого человека?
Владыка Святых Гор приближался медленно, освещая себе путь в голубеющих сумеречных снегах. Кажется, время остановилось, а вместе с ним беспорядочный и бесконечный ток мысли. И всё, что мгновение назад казалось важным — жажда тепла, огня, жизни, вдруг потеряло всяческий смысл. А Инга чего-то испугалась и, прячась за спину Мамонта, зашептала срывающимся, хриплым от простуды голосом:
— Он — добрый? Он не сделает зла? Мне страшно, слышишь? Страшно.
— Не бойся, — вымолвил он. — Это Святогор, прикосновение к вечности… Видишь, птица над головой?
— Где — птица? Какая птица?..
— Филин! На руке… Знак высшего разума и власти. И свеча!
— Не вижу… свечи! — Инга дрожала. — И птицы не вижу…
— Потому что ты слепая! Открой глаза!
— Мамонт!.. Это же тень, какая-то фигура…
Он шагнул навстречу Атенону, воздел руки.
— Ура! Я Странник!
Владыка остановился, отвёл свечу от лица. Оставалось не больше десятка метров, ясно различался зеленоватый огонь птичьих глаз, свисающие крылья, изморозь на пегой бороде…
— Это же… не человек, Мамонт! — в страхе зашептала Инга, цепляясь за одежду. — Зверь… Чудовище!
Атенон вдруг развернулся и направился в гору, будто предлагая тем самым следовать за ним. Мамонт пошёл, однако спутница ухватила руку, рванула назад.
— Не ходи! Прошу тебя!
Он попытался стряхнуть её и, когда не получилось, чуть ли не волоком потащил за собой по снегу. Инга выпустила руку, но не сдалась, забежала вперёд и кошкой прыгнула ему навстречу, ударив головой в лицо.
— Стой! — внезапно прорезался и зазвенел её голос. — Не пущу!
Мамонт не почувствовал боли, однако ощутил горячую кровь, хлынувшую из разбитого носа. Свет в руке Атенона померк. Он обернулся, поджидая Странника, и внезапно обратился в косматое чудовище с пылающим взором круглых птичьих глаз. Заиндевелая на холоде шерсть покрывала его с головы до ног…
— Мамонт, миленький, не ходи! — уже молила Инга, повиснув на шее.
Преображение было настолько внезапным, что образ Владыки Святых Гор ещё стоял перед глазами, сдваиваясь с человекообразным существом. Мамонт взял горсть снега, утёр лицо, размазывая кровь. Сознание медленно возвращало его в реальность, отзываясь в затылке похмельной головной болью. Он просунул руку под фуфайку, непослушными, скрюченными пальцами нащупал пистолет. Снежный человек слегка присел и вроде бы оскалился.
