Ознакомительная версия. Доступно 6 страниц из 28
Бумага все стерпит.
Пословица
Жакотте и Маркусу
Анетта смотрела в ночь. Она понимала, что до приезда во Фридьер никогда не видела настоящей ночи. Во Фридьере темнота не падала на землю, а словно бы поднималась снизу, захватывая дома, людей и животных, она просачивалась сразу отовсюду, подкрадывалась незаметно, заливая чернильной чернотой контуры предметов и силуэты прохожих, поглощала деревья и камни, стирала дороги, сминала и перемалывала все вокруг. Свет автомобильных фар и единственного в коммуне фонаря, не в силах пробиться сквозь ее толщу, лишь чиркал по ней и соскальзывал прочь. Эта густая, жирная тьма, наполненная незримыми призраками, выдававшими свое присутствие шорохами, скрипами и ворчанием, была живой, она дышала и простирала окрест свои длинные руки, стуча незапертыми ставнями и неплотно закрытыми дверями, она смотрела на тебя бездонным взглядом, стискивала как клещами и поскорей загоняла в освещенную комнату ненадежного домишки.
В самом начале, в июне и июле, пораженная обилием солнца в этом новом для нее краю, Анетта не замечала ночи, не обращала на нее внимания. Кроме одного раза — гораздо позже, уже зимой, в самую мрачную пору февраля, она вдруг вспомнила про тот июльский понедельник, когда разразилась единственная за слишком засушливое и жаркое лето гроза. Поль предупредил ее часов около пяти вечера, сказал, что ливанет не на шутку, и велел выключить телевизор; однажды, он уже забыл, в каком именно году, была такая же гроза, и его дядьям пришлось потом покупать новый телевизор.
Для Анетты с Эриком гроза была чем-то вроде никогда не виданного ужастика; они засели в погруженной в полумрак комнате, подальше от трех окон, в которых дрожали стекла, и тихо сидели, не узнавая привычного пейзажа — земля ходила ходуном, и дождь лил плотной серой стеной. Поль, поднявшийся из коровника чуть раньше, радовался, что успел до налета стихии убрать все сено и снять весь урожай. Он зажег лампочку под потолком и стал рассказывать, как нервничает Лола, его собака, которую любая, даже самая небольшая гроза заставляет вытворять всякие глупости. Сейчас она пряталась внизу, съежившись в комочек и забившись под раковину в чулане, где хранились моющие средства, — чтобы забраться в самый дальний угол, она бестрепетно выволокла из-под раковины все, что там лежало. Они посмеялись и сели ужинать. Разговор за столом не клеился; они считали вспышки молний. Потом Поль рассказал, что в молодости его дядья своими глазами видели, как в большую комнату влетела шаровая молния, оставив на полу горелый след, протянувшийся от двери до окна, и вышибив трухлявые оконные косяки. Дядьки — оба — передавали эту историю про шаровую молнию одними и теми же словами, говорили о ней с одинаковой торжественной почтительностью и добавляли, что молния тогда убила у них трех коров, пасшихся на верхнем пастбище. Ближе к восьми раскаты грома стали совсем оглушительными; свет, мигнув несколько раз, погас. Поль с царственной невозмутимостью тут же зажег три свечи, которые перед тем, как сесть за стол, вытащил из буфетного ящика. Эрик волновался за Лолу, он места себе не находил, переживая за бедную псину. Они с Лолой поладили с первого же дня, и в тот же вечер Эрик уже обнимал собаку — к неудовольствию сестры Поля Николь, которая недоверчиво выглядывала из-под закрывавшей глаза жесткой челки и молча изумлялась покорности и дружелюбию упрямой животины, выдрессировать которую стоило немалых трудов. Еще испортит своими нежностями собаку, а она должна сторожить стадо, а ты как думал, на ферме просто так животных не держат; мальчишка должен понять, что в деревне все работают, даже собаки, иначе их никто кормить не станет, это тебе не город, где людям делать нечего и деньги девать некуда.
Наутро после великой грозы — всю короткую ночь Анетта проваливалась в сон урывками, без конца просыпаясь и подолгу лежа с открытыми глазами рядом с безмятежно спящим Полем, — она удивилась, обнаружив, что все осталось на своих местах: деревья во дворе, садовая калитка, крыша амбара, кусты флоксов — чуть помятых, но целых и невредимых… Чуть дальше, в стороне фермы Жаладис, как ни в чем не бывало трепетал листвой лес. Подобно той апокалипсической грозе, осенние и зимние ночи поначалу вселяли в Анетту чувство беспомощности. Но она старалась ему не поддаваться. Нет, так просто она не отступит. Поль категорически не соглашался вешать на окна шторы — в деревне, каждый житель которой превыше всего ставил уединенность, они могли позволить себе подобную роскошь, потому что их дом стоял на самой окраине, а кроме того, свое жилище они вопреки племенным обычаям устроили на втором этаже, то есть практически на чердаке. Анетта понимала, что для Поля шторы на окнах означали бы уступку законам коммуны, а для нее — признание поражения. Так что оставалось терпеть и прятать свое беспокойство за привычными домашними делами, которые она нарочно растягивала до пяти часов — времени, когда Эрик возвращался из школы; в крайнем случае она прибегала к успокаивающему бормотанию телевизора. Раньше она и представить себе не могла, что ей придется сражаться с этой тьмой, которая начинала заволакивать мир уже в середине дня и сочилась изо всех углов, расползаясь все шире. Против этой тьмы — жестокого и неумолимого порождения природы — бороться было невозможно. Анетта зажигала в комнате свет и подтаскивала приземистую желтую лампу к среднему окну — самому голому, с зияющими в нем полями и лесами, с густой зеленью, один вид которой временами приводил ее в дрожь.
Поль поначалу ничего не говорил, но потом все же спросил, зачем она ставит к окну лампу — он замечал ее свет из амбара. Она хотела бы ему объяснить, рассказать про Байоль и Армантьер, городишки, в которых прошло ее детство; их улицы, как бы скудно они ни были освещены, все же разъедали ночь, дырявили ее и разрезали на полосы, заставляя убраться в глухие закоулки, лишенные современных удобств. Анетте очень хотелось рассказать ему об этом, но она так и не смогла найти нужных слов. Отговорилась заботой об уюте и сослалась на привычку, перенятую у матери. Уже потом до нее дошло, что включенная лампа означает лишний расход, чего Николь наверняка не оставит без внимания и о чем обязательно доложит дядьям, сопроводив рассказ обширным комментарием. Дядья, поразмыслив, выскажут свое неодобрение, но не зададут ни одного вопроса. Они вообще никогда не задавали вопросов ни Анетте, ни Эрику; если когда и удостаивали их разговором, то обращались к ним так, словно находились где-то далеко и смотрели сквозь них, сквозь эти два чужеродных тела, свалившиеся на них откуда-то с севера, с другого конца света, а все из-за Поля, племянника, который их всех провел, потому что вбил себе в башку, что не может жить без бабы.
Это у него была не первая попытка. Ну, в молодости, ясное дело, он, как все парни, таскался по девчонкам, танцульки, то да се… Ему еще тридцати не стукнуло, когда он заявил дядькам, что не намерен следовать их достойному примеру, оставаться холостяком и доживать свой век затворником во Фридьере, не видясь ни с кем, кроме сестры. Если не Николь, то он сам обеспечит роду приток свежей крови, сказал он и привел в дом двадцатилетнюю Сандрину. Ради этой дочки почтальона, учившейся в Орильяке на медсестру, он разломал чердак и надстроил второй этаж; трудился день и ночь, все делал своими руками, и так почти два года, не успевал вернуться с поля или из коровника, как уже принимался за свою стройку. Барышня — а она и правда была настоящая барышня, тоненькая смешливая непоседа с писклявым голоском, — поселится во Фридьере и станет ездить на вызовы, без устали колеся по дорогам кантона и предлагая свои услуги старикам, которых здесь с каждым годом все больше, особенно одиноких, так что от пациентов у нее не будет отбоя. Дядьки не стали спорить с чересчур самоуверенным племянником по столь деликатному поводу — молодость, что с нее взять? Им даже хватило деликатности не слишком торжествовать, когда Сандрина, отправленная на стажировку в Брив, перенесла свою благосклонность на зажиточного аптекаря.
Ознакомительная версия. Доступно 6 страниц из 28
