ПРОЛОГ
Глухая осенняя ночь нависла над миром, обняв его холодными крыльями. Завывал ветер, кружа в вышине. Грозно рокотало море, ярясь от бесплодных попыток сокрушить северные скалы. Опухшие сизые тучи не спеша брели по небу. Наталкиваясь на башни одинокого замка, они спотыкались и беспорядочно напирали друг на друга. Ветер атаковал их, стараясь расцепить и развести в стороны, но все попытки терпели неудачу. Бесконечный дождь то лил как из ведра, то сеял невесомой водяной пылью.
Замок спал. Ни единого огонька не горело в нем — даже стража погасила факелы и костры на маяке — все равно ни одна живая душа не рискнет появиться здесь этой ночью.
Неожиданно в небе блеснула молния под раскаты грома. Она погасла слишком быстро, и никто не заметил появившуюся на стене фигурку человека. Пригибаясь под порывами ветра и закрываясь полой плаща от струй косого ливня, он торопливо побежал к башне. Ступив на опоясывающий ее парапет, он подкрался к окну и стукнул в ставень.
В комнате царили тишина и мрак. Смутно белело ложе, на котором разметалась женщина. Услышав стук, она беспокойно шевельнулась во сне.
Стук повторился громче и настойчивее. Одновременно чей-то низкий голос хрипло и требовательно назвал ее по имени.
Женщина вскрикнула, пробуждаясь.
— Кто тут? — прошептала она дрогнувшим голосом.
— Я, — ответил человек за окном.
Соскочив с ложа, Дива, как была, в одной легкой рубашке, бросилась к окну и рывком распахнула ставень. Отступивший при этом в сторону гость снова шагнул вперед. Новая вспышка молнии, на сей раз не сопровождавшаяся громом, осветила широкое загорелое лицо в обрамлении окладистой бороды.
— Перун! — ахнула Дива, отпрянув и закрывая себе рот ладонью.
Ночной гость одним прыжком соскочил на пол комнаты. Он был без кольчуги и панциря, но в подкольчужной куртке. Оружия при нем тоже не было. Вода текла с его плаща на пол. Сварожич сорвал и куртку, небрежно кинув ее на лавку у окна. Под курткой оказалась белая рубашка с вышитым по вороту узором.
Все это время Дива простояла как каменная, глядя на явление мужа огромными глазами. И только увидев рубашку — когда-то она сама вышивала этот узор и не могла его спутать ни с чем — женщина тихо вскрикнула и бросилась к мужу.
— Вернулся! — Ее тонкие руки оплели его шею. Перун подхватил жену на руки и жадно поцеловал.
— Родной мой, — прошептала она, когда поцелуй наконец прервался. — Я так ждала… Так скучала… Ты насовсем?
— Нет, ласочка моя. — Все еще держа ее одной рукой на весу как пушинку, другой он осторожно приласкал распущенные волосы Дивы. — На миг я — залетел только повидаться.
Женщина огорчилась при этих словах.
— Опять? — понурилась она и крепче сцепила руки у него на шее. — Когда ж ты насовсем вернешься?.. Извелась я дожидаючись-то! До срока остарею!
— Ты остареешь, сердечко мое? — усмехнулся Перун. — Ты нисколько не меняешься! Я вот только подле тебя молодым не кажусь!
Это было правдой — за прошедшие годы Перун раздался вширь, заматерел, округлился. В темно-рыжей бороде мелькала седина, белые пряди виднелись и на висках, глаза совершенно почернели. А жена его не изменилась — будто и не было семнадцати лет замужества.
— Уж прости меня, — повинился Перун, — ты сама не знаешь, как мне одиноко без тебя в дальней стороне. А только долг не велит оставаться. Одна радость, что могу вот так, ночью, на краткий миг явиться, повидать тебя и детишек.
— Когда вернешься?
— Точно не ведаю. По весне или летом. Я скажу — ты жди!
Дива спрятала лицо у него на груди.
— Ты меня любишь? — тихо вымолвила она.
— Больше жизни! — пылко ответил Перун. — Никого и никогда так не любил. Ты и дети — все, что у меня есть!
Дива вдруг подняла лицо, взглянула в глаза мужу и потянула его за собой.
Ощупью находя дорогу, Дива провела Перуна по узким ходам башни на другой этаж, где толкнула дверь и проскользнула в просторную комнату.
Здесь топили камин, и отблески тлеющих углей немного разгоняли полумрак. Протянув над углями руку, Перун взмахнул ладонью — и разгорелось пламя, без дров и дыма. Желтоватым светом оно озарило красиво убранные покои. В разных концах комнаты стояли четыре кроватки — две с одной стороны и две с другой. Дива потянула мужа к тем, что слева.
В одной кроватке спала девочка — дочь кормилицы, в другой — два мальчика-близнеца, прижавшиеся друг к другу. В блеске желтого пламени ясно было видно, что чертами лица и цветом волос они напоминают мать.
— Наши младшие, — прошептала Дива. — Через месяц будет два годика.
Перун привлек жену к себе, с явной гордостью и грустью взирая на малышей. Наклонившись, Перун осторожно, чтобы не разбудить детей, погладил их по головкам. Мальчики вдруг одновременно улыбнулись, и взгляд их отца затуманился нежностью.
Дива не могла наглядеться на мужа. Десять лет Перун не проявлял никаких чувств к жене — он сам как-то признался, что взял ее не по любви, а из чувства долга, чтобы защищать от Велеса. Но Велес не тревожил их, и Перун словно забыл о существовании Дивы. Он легко расстался с нею, кажется не расслышав даже ее последних слов — она была тяжела. Семь долгих лет он появлялся дома вот так, неожиданно, ночью, чтобы с первым лучом солнца исчезнуть, как туман или наваждение. Но он не был ни тем, ни другим — доказательством служили рожденные от него за это время дети. Ночами Перун был нежным, ласковым, сетовал на то, что не может дольше побыть с сыновьями. Дива была счастлива — муж наконец-то переменился к ней, но как знать, не станет ли все по-прежнему, когда он вернется насовсем?
Перун тем временем склонился над постелью старших детей — тоже близнецов. Похожие на своих младших братцев, эти двое отличались неожиданно темными волосами, что не встречалось ни у кого из Сварожичей, ни в роду их матери. Витязь приласкал мальчишек так же, как и их братьев.
Дива осторожно приблизилась. Перун почуял ее присутствие и обернулся к жене, открывая ей свои объятия.
Она прильнула к его широкой груди.
— Поклянись, что вернешься, — вдруг попросила она.
— Жизнью детей клянусь, — Перун поцеловал ее в макушку и вскинул на руки. — Мне без вас жизни нет, но я воин. Как ни рвется сердце, а есть у меня дела в дальней стороне! Вы — моя жизнь, они — моя честь.
Стараясь не скрипеть половицами, витязь отнес Диву обратно в изложню, где бережно опустил на постель и склонился над нею…
ГЛАВА ПЕРВАЯ
Расставшись с Кощеем[1], Черный Змей долго плескался в холодном море, смывая грязь и старую кожу. Он кувыркался в песке и на камнях, нарочно кидался в самое кипение прибоя и немилосердно драл себя когтями, словно намеревался разорвать себе брюхо. Присохшая, покрытая коркой кожа слезала клоками. Новая оболочка, показавшаяся под нею, была еще тонка и приятно саднила. Пока она не затвердела, Змей все пил и пил, запасая силы. Кожа растягивалась, а сам он рос, толстел. К тому времени, как кожа обрела привычную крепость и упругость и перестала увеличиваться, Змей стал на три сажени длиннее и почти на две толще в обхвате. С трудом ворочая жирное колышущееся тело в камнях, он смотрел на свое отражение в море.
