Книга Сердце королевы - Кристина Кашор

Когда он вот так хватает маму за запястье и тащит к гобелену, это, наверное, больно. Мама не вскрикивает. От него она скрывает боль, но оглядывается на меня, чтобы я все прочла у нее на лице. Если отец поймет, что ей больно и я это вижу, он прогонит ее боль и заменит чем-нибудь другим.

Он скажет маме: «Дорогая, все хорошо. Тебе не больно, ты не боишься» – и я увижу в ее глазах сомнение, первый намек на замешательство. Он скажет: «Погляди на наше прекрасное дитя. На эту прекрасную комнату. Мы так счастливы. Все хорошо. Пойдем со мной, дорогая». Мама ответит озадаченным взглядом, а потом посмотрит на меня, на свое прекрасное дитя в прекрасной комнате, и ее взгляд станет спокойным и пустым, и она улыбнется нашему счастью. Я тоже улыбнусь, потому что мой разум не сильнее маминого. И скажу: «Желаю вам хорошо провести время! Возвращайтесь скорее!» Тогда отец вынет ключи, которыми отпирается дверь за гобеленом, и мама скользнет в проем. Тиэль, высокий, хмурый, неуверенно стоящий посреди комнаты, бросится за ней, а следом удалится отец.

Когда за ними щелкнет замок, я еще постою на месте, пытаясь вспомнить, что делала до того, как все это случилось. До того, как Тиэль, первый отцовский советник, вошел в мамины покои в поисках отца. До того, как он, вытягивая руки по швам с таким усилием, что они тряслись, попытался о чем-то доложить отцу, а тот разозлился. Вскочил из-за стола, разметав бумаги и уронив перо, и сказал: «Тиэль, ты глупец, неспособный принимать разумные решения. Идем с нами сейчас же. Я покажу тебе, что бывает, когда ты начинаешь думать своей головой». А потом подошел к дивану и схватил маму за запястье так резко, что она ахнула и уронила вышивку, но не вскрикнула.

– Возвращайтесь скорее! – весело говорю я вдогонку, и потайная дверь закрывается за ними.

Я стою и таращусь в грустные глаза небесно-голубой лошади на гобелене. За окнами бушует снег. Я пытаюсь вспомнить, что делала до того, как все ушли.

Что сейчас было? Почему я не могу вспомнить, что сейчас было? Почему я чувствую себя так…

Числа.

Мама говорит: когда я запуталась или не могу чего-то вспомнить, надо решать арифметику, потому что числа – это спасательный круг. Она выписала мне задачки, чтобы были под рукой на такой случай. Вот они, рядом с бумагами, которые отец исписывал своим смешным витиеватым почерком.

Превратить «сорок шесть» в «тысячу пятьдесят восемь».

На бумаге я бы решила такой пример за две секунды, но мама всегда велит решать в уме. «Очисти разум от всего, кроме чисел, – говорит она. – Представь, что вы с ними остались наедине в пустой комнате». Она научила меня хитростям. Например, «сорок шесть» – это почти «пятьдесят», а «тысяча пятьдесят восемь» – чуть больше, чем «тысяча». «Пятьдесят» входит в «тысячу» ровно двадцать раз. Я отталкиваюсь от этого и продолжаю. Через минуту мне становится ясно: чтобы превратить «сорок шесть» в «тысячу пятьдесят восемь», нужно умножить его на «двадцать три». Я решаю еще одну задачку. «Семьдесят пять» – в «две тысячи восемьсот пятьдесят». Нужно умножить на «тридцать восемь». И еще одну. «Тридцать два» – в «тысячу шестьсот», умножаем на «пятьдесят». Ах! Хорошие числа выбрала мама. Они пробуждают память и рассказывают историю, ибо пятьдесят лет – это отцовский возраст, а тридцать два – мамин. Они женаты четырнадцать лет, а мне девять с половиною. Мама была лионидской принцессой. Отец явился с визитом в островное королевство Лионид и выбрал ее, когда ей было всего восемнадцать. Привез сюда, и она еще ни разу не возвращалась. Она скучает по дому, по отцу, по братьям и сестрам, по брату Рору – он там король. Иногда мама заговаривает о том, чтобы отправить меня туда. Говорит, там я буду в безопасности, и я прикрываю ей рот ладонью, зарываюсь рукой в ее шали и прижимаюсь к ней, потому что не оставлю ее.

Выходит, здесь я не в безопасности?

Числа и история очищают мой разум, и мне кажется, будто я падаю. Дыши.

Отец – король Монси. Никто не знает, что у него разноцветные глаза Одаренного. Никто не любопытствует об этом, ибо под его повязкой скрыт ужасный Дар: его слова затуманивают разум, и ты веришь всему, что он ни скажет. Обычно он врет. И потому сейчас числа в моем разуме ясны, но все остальное – будто подернуто дымкой. Отец только что врал.

Теперь я понимаю, отчего сижу в комнате одна. Отец увел маму и Тиэля в свои покои и делает с Тиэлем что-то страшное, чтобы он научился быть послушным и больше не приходил к отцу с вестями, которые его злят. Что именно страшное, я не знаю. Отец никогда не показывает мне, что делает, а мама никогда не вспоминает настолько четко, чтобы получилось рассказать. Она настрого запретила мне увязываться за отцом. Мама говорит: когда у меня появляется желание пойти за отцом вниз, я должна выкидывать его из головы и решать задачки. Говорит, если ослушаюсь, она отправит меня в Лионид.

Я стараюсь. Правда стараюсь. Но у меня не выходит остаться наедине с числами в пустой комнате, и я вдруг начинаю кричать.

Следующее, что помню, – я бросаю отцовские бумаги в огонь. Бегу к столу, набираю охапку, спотыкаюсь о ковер, швыряю их в пламя, кричу, глядя, как исчезают причудливые и прекрасные чернильные завитки. Криком прогоняю их в небытие. Спотыкаюсь о мамино рукоделие – о простыню с пестрыми рядами крохотных вышитых звезд, лун, замков; веселых, сочных цветов, ключей и свечек. Я ненавижу эту вышивку. Это лживая завеса счастья, в котором маму убеждает отец. Тащу ее к огню.

Когда отец с грохотом распахивает тайную дверь, я все еще стою посреди комнаты и кричу изо всех сил, а в дымном воздухе висит отвратительный, вонючий шелковый дух. Угол ковра горит. Отец тушит его ногой. Хватает меня за плечи и трясет так сильно, что я прикусываю язык.

– Биттерблу! – Он не на шутку испуган. – Ты обезумела? Ты же могла задохнуться!

– Я тебя ненавижу! – кричу я и плюю кровью ему в лицо.

Дальше случается что-то донельзя странное: его незакрытый глаз загорается, и отец начинает смеяться.

– Ты меня не ненавидишь, – говорит он. – Ты любишь меня, а я люблю тебя.

– Я тебя ненавижу, – повторяю я, но уже сомневаюсь.

Я запуталась. Отец обвивает меня руками.

– Ты любишь меня, – говорит он. – Ты моя замечательная, сильная, дорогая доченька, и однажды ты станешь королевой. Тебе ведь хочется быть королевой?

Я обнимаю отца, который стоит передо мной на коленях в дыму посреди комнаты – такой большой, такой уютный. Отцовские объятия теплые и приятные, хотя рубашка пахнет странно, чем-то сладким и гнилым.