Сейчас
Темнота резко сменяется светом, и я просыпаюсь.
Кто-то раскрывает мой правый глаз. Затянутые в латекс пальцы нетерпеливо раздвигают мне веки, словно непослушные жалюзи.
Снова свет. Резкий. Невыносимо яркий. Мне в глаз светят фонариком.
Потом то же самое проделывают с моим левым глазом. Раздвигают веки. Светят фонариком.
Потом мои глаза оставляют в покое, и я вновь погружаюсь во тьму.
Чей-то голос. Мужской, мягкий.
– Вы меня слышите?
Я открываю рот, и мою нижнюю челюсть охватывает боль. Пронзает шею и щеку.
– Да.
Я едва могу говорить. Мой рот совершенно пересох. Но на губах я ощущаю что-то влажное с привкусом металла.
– Это кровь?
– Да, – отвечает тот же самый голос. – Но могло быть и хуже.
– Намного хуже, – добавляет другой голос.
– Где я?
Первый голос отвечает:
– Вы в больнице, милая. Нам нужно провести еще пару обследований, чтобы понять, насколько серьезно вы пострадали.
Тут я понимаю, что двигаюсь. Я слышу звук колесиков, скользящих по полу, и ощущаю легкое покачивание каталки, на которой лежу. До этого мне казалось, будто я парю в воздухе. Я пытаюсь пошевелиться, но не могу. Мои руки и ноги привязаны к каталке. Что-то обвивает мою шею, фиксируя голову на месте.
Я не одна. Рядом по меньшей мере три человека. Двое говорящих и третий, толкающий каталку. Я ощущаю чье-то теплое дыхание на мочке уха.
– Давайте проверим, что вы помните. – Снова первый голос. Самый разговорчивый. – Можете ответить на пару вопросов?
– Да.
– Как вас зовут?
– Джулс. – Я делаю паузу – меня раздражает теплая влага на губах. Я пытаюсь слизнуть ее непослушным языком. – Джулс Ларсен.
– Здравствуйте, Джулс, – отвечает мужчина. – Меня зовут Бернард.
Я пытаюсь поздороваться в ответ, но у меня все еще болит челюсть.
Как и вся левая сторона тела, от плеча до колена.
Как и голова.
Боль накатывает на меня волной за считаные секунды, хотя до этого я почти ничего не чувствовала. Или, возможно, была просто не в состоянии ее воспринимать.
– Сколько вам лет, Джулс? – спрашивает Бернард.
– Двадцать пять. – Я замолкаю, пытаясь справиться с новым приступом боли. – Что со мной случилось?
– В вас врезалась машина, милая, – говорит Бернард. – Или же вы врезались в машину. Мы не до конца разобрались в деталях.
Я ничем не могу ему помочь. Я не помню никакой машины. И вообще ничего не помню.
– Давно?
– Всего несколько минут назад.
– Где?
– Возле Бартоломью.
Я непроизвольно распахиваю глаза.
Мне в лицо бьет яркий флуоресцентный свет. Бернард идет рядом с каталкой. Он одет в яркую больничную униформу, у него темная кожа и добрые карие глаза. Я смотрю прямо в них и прошу:
– Пожалуйста, не отправляйте меня обратно.
Шесть дней назад
1
Лифт напоминает мне птичью клетку. Просторную и нарядную клетку – тонкие прутья и позолота. Заходя в лифт, я невольно думаю о птицах. Экзотических, ярких, элегантных птицах.
В отличие от меня.
А вот женщина рядом со мной в своем синем костюме от «Шанель», с безупречно уложенными светлыми волосами и дорогими кольцами на ухоженных руках как раз такая. На вид ей около пятидесяти. Может, чуть больше. Ботокс придает ее коже упругость и сияние. Ее голос чем-то напоминает шампанское – звонкий и искрящийся. Даже имя у нее соответствующее – Лесли Эвелин.
Все-таки это собеседование, так что я тоже в костюме.
Черном.
Не от «Шанель».
Туфли я купила на распродаже. Мои каштановые волосы до плеч явно нуждаются в стрижке. Я бы зашла к парикмахеру, но даже это мне не по карману.
Кивая, я пытаюсь изобразить заинтересованность в рассказе Лесли Эвелин:
– Лифт сохранился в неизменном виде, само собой, как и главная лестница. В лобби почти ничего не поменялось с 1919 года. В те времена здания строили так, чтобы они могли простоять века.
