Начало всего
Удивительно: ее всегда называют красавицей. Более того, ее красота стала фактом настолько непреложным, что сомнения давно забыты. Скажу, однако, что много лет назад, при первой встрече в парке, я ничего особенного не заметила; ее красота сразила меня далеко не сразу. Она была невысокого роста, с творчески растрепанными светлыми волосами и голубыми жилками на висках. Под темными глазами залегли мешки – как мне хорошо известно, это именуется «материнство», – и с определенного ракурса казалось, что ей хорошенько врезали по веснушчатому носу. Обращала на себя внимание манера искоса смотреть на вас большими темно-карими глазами. И еще она часто моргала. В целом она произвела на меня впечатление человека тревожного.
Я опоздала за Энни в садик и обнаружила, что моя дочка одиноко сидит у стены на скамейке под пустой вешалкой и гордо держит в руке палочку для леденца со смятой красной бумажкой на конце.
– Солнышко, прости мамочку! – произнесла я, опускаясь рядом и облегченно переводя дух. – Что это у тебя такое?
У Карла выходило лучше; какую бы ерундистику дети ни приносили из школы, он восхищался, словно лицезрел творение юного Леонардо да Винчи. Дай этому барахольщику волю, в доме шагу нельзя было бы ступить от пластилинового хлама и гофрированной бумаги в кляксах краски. Точь-в-точь как иногда показывают по телику.
– Это мак.
Господи, ну конечно! Приближался День памяти[1], и воспитатели не упускали случая стимулировать в подопечных творческие способности.
– Какой красивый! А ты знаешь, почему мак? Для кого он?
Пусть я опаздываю, забываю про рождественские концерты и барбекю, но, боже ж ты мой, как могу, просвещаю своих чад!
Она подняла глаза и протянула мне палочку.
– Для тебя?
– Нет, я имею в виду, почему ты его сделала? В честь кого?
– Чтобы помнить.
– Умница!
Вундеркинд, а не ребенок.
– Кого помнить?
Она понятия не имела. Покачала головой, тряся ангельскими кудряшками. В который раз я подивилась, как это у меня вышла такая лапусечка.
– В честь солдат, которые погибли на войне! – изрекла я нелепо-весело.
Энни широко распахнула глаза, губки ее удивленно изогнулись. В голове вращались маленькие шестеренки. Она нахмурилась и медленно повернулась, чтобы рассмотреть позади стену из шлакобетона. Осторожно тронула пухлыми пальчиками шлепки замазки.
– На этой стене?
Невероятно умилительная, так бы и съела.
– Давай купим конфеток и пойдем в парк! – предложила я.
Энни убежала вперед, набив полные щеки разноцветным шоколадным драже. Сорвиголова! К тому времени как я ее догнала, она, выпятив нижнюю губу, стояла на детской горке и с пунцовым от горя личиком глядела на яркий пунктир из конфет, отскакивавших от лестницы и падавших на игровое покрытие. А другая маленькая девочка подбирала их и поспешно заталкивала в рот.
– Нет! Нет! – кричала Энни, в ярости глядя сверху на соперницу.
Другая родительница сначала ничего не заметила, занимаясь чем-то на скамейке со старшим ребенком, а потом присоединилась ко мне, подбирая драже и выговаривая, как положено, своей дочке:
– Ай-ай-ай, Полли! Нельзя брать чужое!
И знаете, любопытный факт: меня в ее голосе что-то насторожило. Не тембр, низкий и спокойный, не слова – в них не было ничего примечательного. Возникло почти неосязаемое, утробное чувство. Голос одновременно глубоко успокаивал и глубоко тревожил. То же самое у меня с церковными колоколами. Совсем путано говорю, да?
Многие годы я считала нашу с ней встречу ярким примером того, как не нужно доверять первому впечатлению, какое оно бывает обманчивое. Потому что в начале всего этого я ощутила к ней необъяснимую, но отчетливую неприязнь, словно меня потянули сзади за крылья. Верховный кукловод о чем-то предостерегал.
Мы перебросились вежливыми фразами и сели на скамейку, а трое девчонок, немедленно сдружившись и с завидной детской легкостью позабыв свои горести, отправились искать улиток.
– Живете рядом? – поинтересовалась я.
– Да, за бассейном. – Она неопределенно повела подбородком. – Только что переехали.
– О! А на какую улицу?
– Бакстон-роуд.
– Правда? Где именно?
Выяснилось, что мы соседи. Она жила буквально за углом. Собственно, я видела ее дом из задних окон. Стало очевидно, что наши жизни будут связаны, и беседа потекла в новом русле. Почему мы, женщины, так стремимся завязать близкую дружбу? Двое мужчин на нашем месте вообще не стали бы разговаривать.
Я открыла контейнер с остатками дочкиного завтрака и ковыряла раскисшую клубнику, а разговор плавно перешел с нашего района и отпрысков на нас самих.
– Чем занимаетесь? – спросила она.
– Пишу.
– Я тоже пишу! – отозвалась она без паузы или дальнейших расспросов.
Манера ответа, его поспешность, показалась сопернической – меня снова потянули за крылья.
– А что пишете? – спросила я, предлагая ей мягкую клубничину, от которой она отказалась.
– Стихи…
Я пригляделась внимательнее. Занятно – в сочинении стихов, как правило, не признаются.
– …Когда находит вдохновение, – добавила она.
Извините за снобизм, конечно, но это не «пишу». Это «пописываю». (Писатель не может позволить себе роскошь дожидаться музы; он прикладывает руку ко лбу и кропает текст, идет на риск, прозябает в нищете, становится рабом искусства и жертвует ради него всем.) Я не озвучила эти мысли, однако ударила ниже пояса:
– Зарабатываете стихами?
– Нет-нет.
Вот, это я и говорю: она не пишет!
– Я занимаюсь… точнее, занималась… художественными галереями. Запачкались… – Она показала, что у меня на подбородке клубничный сок.
Я вытерла. Она покачала головой. Я опять вытерла.
А потом – может, вы возразите, сочтя, что так поступит любая мать – она сделала нечто странно интимное: лизнула палец и принялась тихонько тереть мне подбородок. И пока она его терла – пятнышко упрямо не поддавалось, – я невольно ее разглядывала. Веснушки, контраст светлых волос и карих глаз… Только хотела спросить про галереи, как она вдруг произнесла:
