ПРОЛОГ
Каракас-Майми, июль, 1952 год
Эрнесто сидит у иллюминатора грузового самолета, на границе между светом и тьмой. Ему всего двадцать четыре, он очень давно не был дома, но надеется вскоре вернуться. Он еще не знает, что родиной ему станет совсем другая страна, что его будут называть бандитом и святым, а портрет начнут печатать на футболках…
Но главное он уже сказал. Эрнесто прикрывает глаза и будто заново вдыхает прохладный сухой воздух Мачу-Пикчу. Он слышит голос старого друга. Тот беззаботно мечтает о том, как женится на знатной индианке древнего рода, объявит себя императором, и как они вместе с Эрнесто наладят жизнь южноамериканских бедняков. «Ты сумасшедший, Миаль, революцию без стрельбы не делают!» — ответил тогда Эрнесто. Он готов повторить это снова. Он слишком многое увидел в этом путешествии, чтобы думать иначе. Эрнесто мечтал лечить; теперь он готов стрелять.
Но дружище Миаль, наверное, в чем-то прав, когда надеется на древнюю силу. Возможно, существует и другой путь, но Эрнесто даже не хочется думать о нем, чтоб не осквернить ясное, чистое пламя революции. Темные слухи, черные слухи ходят среди индейцев, потерявших надежду на доброту Мамы Пача, — слухи о древней силе, дремлющей в сердце болот, и о том, кто сможет взять ее в руки. Но этот путь — не для него.
Брюхо грузового самолета разделено на стойла, в нем пахнет сеном, опилками и навозом, и немножко машинным маслом. Теплая, дышащая полутьма, редкие удары копыт, тусклый блеск на вороных конских боках. Жженая сиена. Марс. Сажа. Немножко охры и железной красной.
За иллюминатором дышит жаром тропическое небо. Там плывет в сияющем мареве лимонное, невозможно яркое солнце, бирюза и синь Карибского моря, мохнатая зелень островов. Ультрамарин, лазурь, изумруд. Белила и светлый желтый кадмий — для пляжей, окаймляющих сияющие бухты. Размытые серые круги пропеллеров, киноварные надписи на крыльях.
Лошади вздыхают и фыркают в темноте, дышат теплом, поблескивают выпуклыми умными глазами. Эрнесто гладит бархатный конский нос и снова выглядывает в иллюминатор. Он еще не знает, что ему придется убивать лошадей, чтобы спасти от голода себя и товарищей, но уже решил, что должен принести в сумрак амазонской сельвы — прозрачный воздух андских вершин, во тьму невежества и бедности — справедливость и знание. Эрнесто не пойдет на поводу у суеверий. Он понимает, как делается революция.
«Если надо будет — стреляй, не бойся», — говорит он себе.
Внизу Куба лежит в прозрачной воде, как большая добродушная рыбина.
Москва, сентябрь, 2010 год
Сергей сел в кровати и потер ладонями щеки. В ушах еще гудели винты самолета, везущего лошадей из Каракаса в Майами. Внезапно ровный звук моторов прервался жутким металлическим скрежетом. Сергей вздрогнул и пригнулся в ожидании удара, задев локтем бутылку с водой. Неплотно привернутая крышка отскочила, и остатки минералки выплеснулись на колени, прогоняя остатки сна. Снова раздался металлический грохот. Стряхивая ладонью воду, Сергей выглянул в окно.
Внизу, в сереньком рассветном мареве двора, — сажа, белила, умбра и капля синего кобальта — натужно ворочался непристойно яркий мусоровоз. Сергей тихо ругнулся, схватил с тумбочки блокнот и зачеркал по бумаге, покрывая белый лист набросками. Сон был удивительно ярким, и он не хотел упустить ни единой линии, ни одной краски. Возможно, это станет лучшей картиной из всех им написанных. Адреналиновая волна, захлестнувшая Сергея, когда сон был нарушен, не спадала — он почти трясся от возбуждения, захваченный какими-то чудесными предчувствиями. Он точно знал, что эта картина многое изменит для него, хотя и не мог объяснить, откуда взялась такая уверенность.
На другом краю земли, в сердце сельвы, тяжело вздохнул потревоженный во сне Зверь Чиморте, и медлительные круги разошлись по черной густой воде трясины.
ГЛАВА 1ПОСЫЛКА ИЗ БОЛИВИИ
Москва, сентябрь, 2010 год
Как всегда утром, особенно утром осенним, серым и холодным, мир был плох, а Юлька — еще хуже. По большому счету, они с миром друг другу соответствовали. Сидя на кровати, она с отвращением смотрела на груду деревянных бляшек с выжженным на каждой кельтским крестом. Все это еще предстояло подкрашивать, лакировать и подвешивать на шнурочки. После этого глупые деревяшки сдавались известной целительнице, которая перепродавала их своим клиентам — уже как заряженные некой мистической энергией и очень мощные талисманы. По-хорошему, надо было браться за краски, но от деревяшек тошнило.
Юлия Гумилева-Морено была паршивой овцой в респектабельном семейном стаде. В свои двадцать пять она одевалась как подросток, только что узнавший о существовании хиппи, предпочитала, чтобы ее звали Юлькой, и с наслаждением валяла дурака, перебиваясь случайными переводами и ненадежными заработками хэндмейкера. Русское слово «рукодельница» Юлька не любила — уж больно оно отдавало вязаными салфеточками и вышивкой крестиком, и никак не подходило к украшениям в стиле, который она называла шизоэтническим. Большую часть времени Юлька была вполне довольна собой. Но не по утрам.
Да что ж она за человек такой… Сидя на кровати, Юлька предавалась самобичеванию. Папа — инженер-атомщик… Впрочем, отца она почти не помнила, он ушел вскоре после ее рождения, но все-таки! Дед — профессор ботаники, мама — большой специалист по тропической медицине, не вылезает из командировок. Бабушка — терапевт, продолжает работать, несмотря на возраст и собственные болячки, и пациенты не оставляют ее в покое даже в выходные… Но семейная склонность к медицине Юльке не досталась. Анатомические атласы волновали ее исключительно с эстетической точки зрения: перламутровые извивы кишечника или узорчатые разрезы мозга восхищали не меньше, чем крыло стрекозы или замысловатый орнамент на старой вазе. Ну и довосхищалась: сидит теперь с нелепым и ненужным дипломом пединститута, полученным ради маминого спокойствия. Стать преподавателем французского Юльке было легко: как-никак, спасибо бабушке, второй язык с рождения. При необходимости Юлька могла худо-бедно объясниться и на банту — уж с бабушкой-то точно, но кому это нужно в Москве? И никаких талантов… Чуть-чуть рисовать умеет — и то хлеб. В буквальном смысле. И деревяшки мерзко подмигивают с рабочего стола, напоминая о неминуемом дедлайне.
— Потерпит один день, не облезет, — буркнула Юлька, отворачиваясь от недоделанных талисманов, и включила компьютер. Старый системник заурчал, загружаясь, и Юлька прошлепала в ванну.
В коридоре большой сталинской квартиры было темно и холодно. Юлька в который раз подумала, что выросла в семье одиночек, привыкших жить за закрытыми дверями. Запертая на время отъезда мамина комната, притворенная бабушкина, навеки закрытый дедов кабинет, превращенный после смерти профессора в музей. Юлька вспомнила, как млела от сладкого ужаса, представляя, как очень скоро поедет вместе с дедом куда-нибудь на Амазонку. Или, на худой конец, в Африку. И уж по крайней мере она не сомневалась в том, кем станет, когда вырастет, и частенько усердно рассматривала учебник ботаники за пятый класс. Куда все подевалось? Каждый раз, когда Юля говорила, что пойдет по стопам деда, мама и бабушка едва ли не хором твердили: подожди, не увлекайся, вот вырастешь и выберешь себе хорошую профессию… Если бы ей прямо запретили и думать об этом — Юлька, возможно, смогла бы взбунтоваться. Но это невысказанное, подспудное неприятие и страх оказались заразны. В конце концов, Юлька не только оставила мечты о профессии, но даже рисуя изредка растительные орнаменты, чувствовала иррациональный стыд — будто делает нечто нехорошее, что огорчит и разочарует родителей. Тогда Юлька не сознавала всего этого — и просто тоже начала плотно закрывать дверь в свою комнату.
